Горькие травы

— За что там спасибо. Кто кому из нас говорить должен, не знаю. Бывай! — Он весело сморщил курносый нос, оглушительно чихнул и пояснил, скрываясь в кабине: — Простыл, должно. А то садись.

— Нет, нет. Счастливой тебе дороги.

— И тебе тоже.

Хлопнула дверца кабины, изношенный двигатель по-троил, затем заработал хорошо, грузовик покатил по шоссе, густо раскидывая за собой куски грязи. Дмитрий посмотрел ему вслед, посмеялся и свернул в сторону. Начинало темнеть слегка, вечер надвигался на город. Небо тяжело плыло с востока на запад, все вокруг казалось прижатым к земле.

Дмитрий хорошо знал заречную часть города. Здесь разбросались заводы, фабрики, грузовые пристани. До войны здесь стояли многоэтажные здания, сейчас — наспех сколоченные рабочие бараки, общежития, квартал мало чем различавшихся домиков личного владения. Тут много садов, над рекой, у товарных пристаней, расположились приземистые купеческие склады, покрытые гофрированной жестью. Их война пощадила.

Дмитрий шел к мосту кружным путем, нарочно плутая в улицах и переулках, стараясь вспомнить их прошлый облик. Трубы литейного клубились, и Дмитрий вспомнил, как его взрывали в сорок первом, и подумал с удовлетворением: «Восстановили». Его радовало все уцелевшее, знакомое по прежним временам — оно придавало ему уверенность. Казалось, ничего и не было: ни войны, ни Германии, ни лагерей, и ему только пятнадцать или шестнадцать лет, и он всего-навсего приехал из-за реки к своему школьному другу Тольке Горяеву, неистощимому на выдумки и затеи, с веселыми карими глазами.

Дмитрий усмехнулся. Мост выплыл из сумерек, редкая цепь фонарей исчезала вдали — мост длинен. Мокро шуршали шины автомобилей. По мосту редко двигались прохожие — туда и обратно.

Дмитрий перешел мост и сразу попал на главную улицу Осторецка. Начинало темнеть, он заторопился. Юля жила на площади Революции. Дом сто пятый, квартира на четвертом этаже. Квартира семьдесят вторая. Он выучил адрес наизусть. Семьдесят вторая квартира на четвертом этаже, первый подъезд. «Мама очень хочет тебя увидеть, — вспоминалась строчка из записки Юли. — Ведь она знала тебя совсем мальчишкой».

Дмитрий помнил мать Юли, Зою Константиновну. Интересно, что его ждет?

Он вышел на площадь Революции. Отыскивать долго не пришлось — на площади был пока всего один многоэтажный дом. Дмитрий пошел прямо к нему, мимо скучавшего постового милиционера. Навстречу пробежала совсем молодая пара, вероятно школьники. Проскрипел на рельсах на повороте трамвай.

Перед домом росли в ряд старые, столетние, дуплистые липы. Сейчас они стояли голые, и две из них сломаны — как раз наполовину короче других. Он долго и медленно поднимался по лестнице — с пролета в пролет.

«А может, ничего этого не надо? — подумал он уже перед самой дверью. — Может, лучше всего повернуться и уйти?»

Он протянул руку и постучал, дверь распахнулась почти тотчас, в лицо ему плеснулось тепло, и он увидел Юлю — в простом облегающем платье, с пышной темно-русой косой, совсем такой, как раньше.

— Здравствуй, — сказал он, неловко переступая порог. — Можно?

Она протянула ему руку. Зоя Константиновна стояла поодаль и смотрела на него.

— Добрый вечер, Зоя Константиновна.

— Здравствуй, Дима, — ответила она, по старой памяти называя его на «ты», и пошла навстречу. — Юля говорила… Ты стал совсем взрослый, Дима, вот только лицо…

Юля сдержанно улыбнулась.

— Девять лет, мама.

— Девять… Я бы не сказала, что тебя не узнать, Дима. Лицо другое, а глаза-то, глаза совсем прежние. Проходи, проходи.

Он неловко мял в руках фуражку. Женщины наконец заметили. Юля взяла фуражку, повесила, и ему сразу стало не по себе в чистенькой комнате. «Прежние», — подумал он невесело.

Зоя Константиновна налила ему чаю, он погрел пальцы, отхлебнул и шевельнул плечами — на него смотрела Юля. Неожиданно для себя он сказал:

— Трудно вот так встречаться после девяти лет.

— Почему?

— Не знаю, Зоя Константиновна. Мне трудно.

— Твоя откровенность неподражаема, Дима, — засмеялась Юля.

Он взглянул на нее, и она перестала смеяться. Его немного стесняла ее спокойная, уверенная манера держаться, он не находил чего-то очень нужного и дорогого в образе той девушки, почти подростка еще, который он пронес через все грязные годы унижений.

— Ешь, Дима, сейчас нечем особенно угощать, уж что есть.

— Благодарю вас, Зоя Константиновна, сыт. Поел перед дорогой.

— Еще чаю выпей.

— Чаю, пожалуй.

Юля придвинула ему стакан, коснулась локтем. Она перечисляла всех, кого помнила из своего десятого класса, кто убит, кто остался жив. Назывались знакомые имена и фамилии, и тут же добавлялось: «убит», «пропала без вести», «убита», «этот жив, учится», «о ней ничего не знаю».