Горькие травы

Они вспоминали и вспоминали. Зоя Константиновна наблюдала за ними. Она видела, чего стоит дочери этот разговор, она изумлялась ее выдержке, насмешливому иногда тону, но вскоре успокоилась и вслушивалась с интересом. Юля умело обходила тяжелые, больные вопросы, и Зоя Константиновна еще раз поразилась: не заметила, когда в дочери все так изменилось. Потом подумала, дочь — взрослая давно, имеет дело с большими людьми — удивляться нечему.

— Вот так мы и держались. Мама знает, люди разные оказались. Конечно, нас, девушек, касается, ведь ребята еще раньше в армию ушли. Сестры Точины в Германии затерялись. Недавно с их матерью разговаривала, плачет. А ты Солонцову Екатерину помнишь?

— Катеньку? Еще бы! В ее старшую сестру все ребята были влюблены. Помнишь, остальные девчонки злились? Катенька была такая смешная, рыженькая. Малышка совсем.

— У нее ребенок от немца. Настя — сестра ее — пропала где-то в Германии. Угнали в сорок втором, да так и с концом.

— Не может быть!

— Почему? Не тебе удивляться, Дима. Из Германии многие не вернулись, а мальчику уже пятый год.

Дмитрий не ответил, подошел к окну. Деревья облетели, лето прошло. Косо треснувшее стекло отошло. Он потрогал его пальцем. У Катеньки Солонцовой пятилетний сын от немца. Невероятные дела. Было почему-то больно, когда он думал об этом мальчишке.

— Как она так, Катенька-то? — спросил он, вглядываясь в темноту за окном, в сумрачные очертания улицы.

— А что она… Девчонкой совсем была, думала, видно, все кончено, испугалась. Точно не знаю.

— Трудно ей. Что ни говори, по нашим временам — трагедия. А мальчонку жалко. Ну, Катенька… Совсем же ребенком помнится.

Юля глядела на него, и он чувствовал ее взгляд. Ему было сейчас тяжело, и она понимала, она подумала вдруг, что стоявший у окна большой мужчина совсем ей незнаком. Тут ничего, ничего нельзя сделать. Прежний Димка, горячий, понятный, порывистый, ушел и не вернется, теперь нужно привыкать к нему такому вот, новому и чужому.

— Сама себе выбрала, никто не заставлял, чего ее жалеть? Такого наказания никто бы не смог придумать.

— Разве она понимала? Девочка, поддержать некому и одернуть тоже. Сестру угнали, она ведь с детства ей вместо отца и матери была, Настя-то.

— Зачем ее защищаешь, мама? На это они были взрослыми, а на другое…

Зоя Константиновна тяжело встала и прошла к плите. Дима Поляков ей нравился. Не нравился разговор: слишком натянуто, и говорили о том, чего можно было не касаться.

Она подбросила в плиту совок угля. Осенние заморозки уже сказывались, а окна пока не успели замазать и заклеить, все недосуг, руки не доходят. Она горестно подумала: сколько молодых судеб искалечено войной. По-настоящему войну, может, начинают понимать, только когда она кончится. Она сказала об этом, и ей никто не ответил.

Дмитрий поднялся из-за стола.

— Ладно. Спасибо вам. Уже поздно, я приду еще завтра. Можно?

— Разве ты не у нас ночуешь, Дима?

— Пойду, Зоя Константиновна. Переночую, не беспокойтесь.

— Глупости, Димка! — решительно возразила Юля. — Не выдумывай. Ты ночуешь у нас, ты же устал. Думаешь, я не вижу? Пойдем, вон моя комната, и не смей возражать. Скажи пожалуйста, он придет завтра…

— Зачем же стеснять? Я пойду…

— Перестань, — попросила она. И с шутливым вызовом: — Ты от меня так просто не отделаешься. Дудки, Димка, следуй за мной.

«Нет, нет, — подумал он, глядя на нее и готовый в этот момент умереть за нее. — Это она, моя Юлька. И судить она имеет право. Пусть чересчур резко, как сейчас Ка-теньку. В этом осталось что-то от ее прежней непримиримости. Ну и тем лучше. Думал о ней вот такой… Разве мы не нашли друг друга? Повзрослели, погрубели, но сохранили главное».

Зоя Константиновна возилась у плиты, казалось не обращая на них внимания, и про себя Дмитрий отметил ее незаметную чуткость.

— Будь как у себя дома, Дима, — сказала она, вытирая руки. — Юля права, куда тебе идти?

Она подумала о его матери и вовремя остановила себя — сейчас не стоило напоминать.

— Поговорите, есть о чем после стольких лет. Ведь вы давно взрослые.

Зоя Константиновна тихонько прикрыла за собою дверь.

Дмитрий сидел на кровати в поношенной чистой рубашке. В комнате одно, очень большое, во всю стену, окно. Прямо — на стене напротив — висела гравюра из северного эпоса — крылатые олени над вершинами сопок. Юля стояла как раз под гравюрой, туго скрестила на груди руки и все глядела и глядела на него. «Какой же он все-таки чужой! — мелькнуло у нее. — Неужели это он и есть, тот самый Димка?» Она молчала, только глаза наполнялись светом.

— Здравствуй, Юля, — сказал он, встал и подошел поближе.

Она медленно наклонила голову и оглядела его всего, с ног до головы.

— Здравствуй, Юлька, — повторил он. — Понимаешь, ведь это наша первая встреча.

Она видела его высокий, в морщинах лоб, растерянность в глазах, недоумение и радость. Он, он! Он всегда был нетерпелив.

— Я ждала этой встречи. Здравствуй, Дима.