Горькие туманы Атлантики

Лухманов опять закурил, хотя его поташнивало от табака. Главное, чтобы сигнальщики не заметили его состояния: нервозность капитана неизведанными путями тотчас же передается всему экипажу. Напрягшись, чтобы голос звучал спокойно и уравновешенно, он заметил матросам:

— На трубу глазеть нечего, наблюдайте за морем и небом!

«Ну что ж они там?» — подумал с досадой о мотористах. И в это время из патрубка беззвучно вылетело колечко гари. Потом, через несколько мгновений, вместе с гарью вырвался на волю и звук — какой-то пугливый и неуверенный, который тут же поперхнулся, зачах. «Неужели двигатель не запустится?» Но с четвертого раза звук, готовый снова заглохнуть, вдруг выпрямился, словно его подтолкнули изнутри, и забубнил неожиданно бойко и громко, хоть еще и неровно… Патрубки выплевывали соляровую жвачку, будто двигатель отхаркивался после ремонта, прочищал свое согревающееся нутро. Его работа, судя по звуку, постепенно приобретала ровность, втягиваясь в привычный, выверенный режим. А Лухманов по-прежнему стоял неподвижно, все еще не веря глазам и ушам, боясь, что рабочий гул дизеля вот-вот оборвется и опять наступит опостылевшая, тягостная тишина.

Вывел его из оцепенения доклад из ходовой рубки о том, что вахтенный рулевой на штурвале. Вахтенный штурман запрашивал курс. А Синицын из машинного недовольно интересовался, почему молчит телеграф и с мостика не поступает команда о ходе.

— А ну его, телеграф! — рассмеялся внезапно Лухманов. — Давай, Ермолаич, сам! Доводи по возможности ход до полного: нужно догонять конвой.

И опять рассмеялся, услышав, как глубоко внизу Синицын промолвил решительно:

— Ну, господи благослови… Кульчицкий, малый вперед!

Нет, он не мог смотреть сейчас никуда, кроме как за борт. Поднялись на мостик Птахов, Митчелл, и каждого капитан приглашал взглянуть туда же. Вода у бортов бестолково и растерянно шевелилась, заметно откатываясь назад, за корму. Волны, до этого плотоядно облизывавшие обшивку «Кузбасса», теперь пружинили от нее, шипели, будто злились, что потеряли власть над беспомощным теплоходом. Потом у форштевня с храпом рассыпался крутой и упругий вал, клокоча пеной, стал откатываться все дальше от борта, словно, привыкший к безнаказанности, не ожидал от «Кузбасса» встречного удара, и этот удар до беспамятства его оглушил. А форштевень уже распарывал следующую волну, за ней — еще и еще; судно набирало ход, и темная вода у его бортов выворачивалась нетронутой белизной разрезанной зыби, кипящих гребней и напуганных льдин.

Повеселевшими глазами Лухманов оглядывался вокруг. Уж сколько за свою жизнь, казалось, навиделся он этих волн, что разметывались форштевнем, и гремучей пены, бесконечно сопровождавшей корабль, и светлого кильватерного следа, взлохмаченного винтом!.. А поди ж ты, радовался им сейчас, будто видел впервые, любовался ими неприкрыто и откровенно. «Кузбасс» набрал ход, причем не какой-то там шестимильный, которым плелись в конвое, а полный, в двенадцать узлов, каким давненько не плавали. Океан грохотал, ощущая силу «Кузбасса». И к Лухманову как-то сразу вернулось доброе расположение духа, словно от него отодвинулись не только минувшие горести, но и заботы о будущем. В эти минуты капитан себя чувствовал почти счастливым. Может быть, поэтому он весело признался Митчеллу:

— Ваш день рождения оказался счастливым для всех нас.

— Спасибо, — поблагодарил лейтенант, — хоть в этом заслуга, кажется, не моя, а мистера Синицына.

— Пойдем-ка, Алеша, в штурманскую рубку, — внезапно обратился Лухманов к старпому по имени. — Надо бы прикинуть, куда нас могло сдрейфовать ветерком и снести течением за девять часов. Хоть приблизительно уточним свое место, не то проскочим конвой стороной, обгоним его и раньше всех притопаем в Мурманск. Командер Брум никогда не простит нам таких нарушений инструкций!

— Переживет, — вслух ухмыльнулся Птахов, то ли не стесняясь Митчелла, то ли нарочно подчеркивая, что считает его своим. — А я сейчас вызову всех штурманов. Пусть пободрствуют наготове с секстанами, может, удастся в просветах туч выхватить солнышко.

— И то верно, — одобрил капитан.

— Тогда и мне секстан одолжите, — попросил неожиданно Митчелл и с улыбкой добавил, словно оправдывая желание: — День у меня сегодня, вы сказали, счастливый!

— Что ж, пожалуй! — охотно согласился Лухманов. — Возьмите мой, капитанский: он самый выверенный на судне, хотя старпом и считает втайне, что самый точный секстан — у него.

Птахов снисходительно усмехнулся: дескать, чего понапрасну спорить. Уж он-то, во всяком случае, свой секстан не дал бы в чужие руки. Есть вон казенный, для вахтенных штурманов… А у него, Птахова, как и у Лухманова, собственный: не на неделю пришел ведь на море. Но обо всем этом старпом, конечно, промолчал, только сказал для порядка Митчеллу:

— Часы, сверенные с хронометром, сюда принесут.