Горький апельсин

– Что ты хочешь сказать? – Одним глазом я косилась на дверь музея. – Как это – не было отца?

– Никакого отца, – подтвердила она. – Я была девственницей.

Я смущенно рассмеялась: может, это очередная шутка, которую я не поняла?

– Ты должна мне поверить. – Казалось, она очень старается, чтобы я смотрела ей в лицо, чтобы я сосредоточилась на ее словах. – Мы же друзья, правда? Друзья же именно это и делают? Слушают и верят?

Я уже собиралась сказать, что в ее словах нет никакого смысла и что она явно ошибается, но тут Питер снова обрушил кувалду на дверь, и та на сей раз подалась – с металлическим скрежетом, с треском расщепленной древесины.

* * *

– Что вы сделали? – спрашивает Виктор.

Я устала. Я хочу, чтобы он ушел. Мне все они надоели.

– Мы вскрыли музей. – Я надеюсь, что это вынудит его заткнуться.

– Но после этого… что случилось дальше?

Он настойчив – что есть, то есть. И я знаю: он хочет чего-то такого, что сам считает правильным. Надо мне быть с ним подобрее.

– Как-то я читала одну научную статью на тему вины и… тяжести, – говорю я и делаю паузу. Подняв брови, он ждет, что я продолжу. Я уступаю – слетаю вниз со своего насеста старой-пташки-с-характером. – Насчет того, что вина – это большая тяжесть, которую трудно нести, понимаете?

– Бремя вины? – уточняет он.

– Именно так.

Хороший человек.

Участников исследования – американских и канадских студентов – спрашивали, ощущают ли они себя физически более тяжелыми после того, как подумают о каких-то неэтичных поступках. Меня не удивляет, что они это действительно ощущали. Я сейчас тяжелее, чем когда впервые встретилась с Виктором, хотя, если меня поставить на весы, я окажусь легче, теперь у меня воробьиные косточки, прибавьте к этому заостренное личико с носиком как клюв, мне только перьев не хватает. Но я не та почти сорокалетняя женщина, что жила в Линтонсе: при всей своей тяжеловесности она была слабовольная, ее легко было вести за собой. Теперь-то я знаю, что у всех у нас есть способность преображать себя.

Но я вижу, что Виктор не услышал меня, – а может, я не произнесла эти слова вслух, – потому что он уже снова взял свою книгу, и теперь мои глаза слипаются. Мне надо было сказать: пусть то, что спрятано, останется спрятанным. Не будите спящего пса и тому подобное. Если бы тогда я была той женщиной, которой стала сейчас, я бы с криками втиснулась между кувалдой и дверью в тот день, когда Питер открывал музей.

* * *

Когда Питер открыл музей, Кара выпустила мою руку.

– Погоди, – сказала я. – Что ты…

Я потянулась к ней, чтобы удержать и спросить, что она имеет в виду, но она стряхнула мою руку и двинулась вперед – и я пошла следом, чтобы не отстать. В зеленоватом свете, проникавшем сквозь дверь оранжереи, виднелись какие-то мрачные серые глыбины – выше нашего роста. Мы остановились, разглядывая их. В лицо мне подуло ветерком: теплое воздушное течение, которому неоткуда было здесь взяться. Что-то вроде странных дуновений, которые проносятся вниз по эскалаторам и по туннелям лондонского метро, даже когда никакой поезд не приближается. Ветерок пах стариной: лавандовым маслом, карболовым мылом, лаком для полировки мебели.

Он оставлял после себя какую-то затхлую, пыльную, немного химическую вонь, словно здесь что-то хранили в формалине. Кара первой стянула одно из покрывал (в сумеречном свете поднялась пыль), под которым обнаружились не горы земли, или камня, или чего-то еще, созданного природой, а мебель: обеденные столы, столики для закусок, конторки, стулья – все это громоздилось друг на друге. Тот, кто их сюда засунул, явно торопился. Сваленные вместе кроватные изголовья и картины, диваны и лампы, статуи, какая-то шифоньерка – все то, что (как я догадалась) семейство Линтон любило, ценило и сочло достойным того, чтобы спрятать здесь, когда дом поступил в распоряжение армии. Видимо, эта комната и ее содержимое оставались забыты и никем не обнаружены на протяжении почти тридцати лет.

В кирпичных стенах не проделали ни одного окна, но Питер нашел шест, управлявший потолочными жалюзи, и впустил побольше зеленоватого свечения через стеклянный фонарь крыши.

Кара медленно пробиралась вперед по узкому проходу между штабелей мебели и шкафов, поставленных вдоль стен. В одном шкафу находились сотни фигурок из слоновой кости (шары-головоломки, драконы и прочее и прочее), в другом – небольшие окаменелости (аммониты и трилобиты), в третьем рядами стояли крошечные головы, с зашитыми веками, со сморщившейся, иссохшей, побуревшей кожей и длинными волосами. Открыв дверцу, Кара достала одну из них – в ее ладони она казалась необычно крупным лесным орехом – и, восклицая, изумлялась жизнеподобию черт, пока Питер, протиснувшись между нами, не заявил, что это настоящая. Содрогнувшись, Кара положила ее на место.

– Что ты имела в виду? – прошептала я. – Невозможно же завести ребенка без… – Я была порядочная ханжа и не знала, какое слово лучше употребить.

– Так уж и невозможно? – шутливо отозвалась она. – По-моему, даже англиканская церковь верит в непорочное зачатие, разве нет?