Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Горький М. — Грузенбергу О. О.

после 4 ноября 1905 г., Москва.

Дорогой Оскар Осипович!

Думаю, что теперь уже не стоит мне вступать в прю с прокурорами — дадим им амнистию и — да исчезнут![313] А здоровье мое — неприятно. Был большой плеврит. Вот уже месяц сижу дома с компрессами, мушками и прочими неудобствами. Кожа раздражена, нервы — того больше. Зол, как черт. Супруге вашей кланяюсь и жму руку Вам. Думаю, что скоро доктор меня вы пустит на волю, тогда приеду в Питер и увижу Вас.

А. Пешков

Грузенберг О. О. — Горькому М.

17 августа 1908 г., Сестрорецк.

Спасибо Вам, дорогой Алексей Максимович, за добрую память — присыл «Исповеди»[314], но еще большее спасибо за то, что написали ее. Не то важно, во что Вы верите, а дороги те сила и страсть, которыми Вы ее одухотворяете. Валятся религиозные кумиры, умирают идеалы, но огненные вехи, к ним ведшие, напоминают людям, что можно не найти бога, но нельзя не искать его. За вашу бессонную мысль, за беспокойную душ у и жгущее слово крепко-крепко обнимаю Вас. <…> Посылаю Вам критические заметки о вашей повести «Мать» цензурного ведомства. По-моему, оно верно оценило ее силу и значение для рабочего движения. <…>Крепко обнимаю Вас, хороший Алексей Максимович, и шлю низкий поклон Марье Федоровне. <…>

Преданный весь Вам

О. Грузенберг

Горький М. — Грузенбергу О. О.

8/21 сентября, 1908 г., Капри.

Дорогой Оскар Осипович! Удивили Вы меня ваш им вопросом — защищать ли Арцыбашева?[315] Мне кажется, что в данном случае — нет вопроса: на мой взгляд, дело не в том, что некто написал апологию животного начала в человеке, а в том, что глупцы, командующие нами, считают себя вправе судить человека за его мнения, насиловать свободу его мысли, наказывать его — за что? Что такое — писатель? Тот или иной строй нервов, так или иначе организуемый давлением психической атмосферы, окружающей его. Человек наш их дней мучительно беззащитен от влияний среды, часто враждебных ему, — беззащитен, потому что психически беден, бессилен. Подбор впечатлений, западающих в душу — вместилище опыта, — не зависит от воли Арцыбашева <…>. И очень возможно, что Санин противен Арцыбашеву не менее, чем мне. Может быть, Санин плохо изображен, — но можем ли мы утверждать, что он выдуман? Вы извините меня за грубое сравнение, но — многое в современной литературе похоже на рвоту. Люди отравлены впечатлениями бытия и — хворают. У огромного большинства ныне пишущих не достаточно развита, — а у многих и совершенно не развита, — способность организма к сопротивлению социальным ядам, проникающим в него. Психика — не устойчивая, всегда тревожно колеблющаяся. <…> А для меня жизнь полна смысла, — она великолепнейший процесс накопления психической энергии, — процесс очевидный, не отрицаемый и, может быть, — способный даже мертвую материю превратить в чувствующую и мыслящую. <…> Ваш вопрос, повторяю, удивил меня очень, — в нем слишком громко звучит для моего уха то печальное разобщение людей, та психическая разбитость, отчужденность, которая и губит стольких в наши боевые дни. <…> мы поступили бы разумнее и красивей, — если бы объединялись на защите одного из наших — Арцыбашева, как в данном случае, или кого-либо иного, все равно! Наш враг — пошлость, в которой вязнут наши ноги по колена и которую так усердно и умно разводят в жизни те, кому пошлость необходима, как грязный ров, преграждающий доступ в крепость их. Процесс против Арцыбашева — пошл и нагл, как все эти так называемые «литературные» процессы. Спасибо Вам за доклад о «Матери». Он мне показался очень глупым <…>. Но в этом есть и нечто досадное для меня: обращая на меня столь часто свое внимание, все эти начальства сильно способствовали моей т. н. «популярности», продолжают способствовать и теперь. Это мешает жить, как, напр., мешают блохи, москиты и иные насекомые. Не думай те, что я рисуюсь, но неприятно, когда о человеке пишут в газетах. По-моему, это допустимо лишь в тех случаях, когда трамвай сломает тебе ногу, или ты кончишь самоубийством, или публично поцелуешь не знакомую даму без ее разрешения. Ну, вот сколько я наболтал! Вы, однажды, жаловались, что не пишу — вот вам! <…> Жму вашу руку. И очень благодарю. На днях здесь был Буренин, много говорили о вас[316]. Всего доброго!

А. Пешков

Грузенберг О. О. — Горькому М. 12 сентября 1908 г., Петербург.

Дорогой Алексей Максимович.

Письмо ваше опоздало — и я этому рад. За три дня до получения его я отказал Арцыбашеву — и отказал мотивированно: я не сочувствую «Санину» — ни как герою, ни как книге, хотя она, местами, талантлива. Я это сделал не наобум: прочел внимательно эту книгу и подумал над нею. Я не могу согласиться с вашей точкой зрения, так как она — вне поля обсуждаемого вопроса. <…> Моя защита по политическому или литературному делу не есть профессиональный акт, а общественный факт. Если среди них, защит этих, есть дела, которые красят мою репутацию, то немало таких, которым я даю репутацию. И мне было бы тяжело, если бы в известной части общества «Санин» получил лишний шанс на распространение благодаря тому, что я прикрыл своим именем его антиобщественность и пошлость. Зачем (высокая плата в таких делах не может иметь для меня значения), зачем я отдам свои нервы, страсть и уменье на защиту того, что во мне самом вызывает отвращение? Черт с ними, с этими певцами желудочно-половой поэзии[317].

Горький М. — Грузенбергу О. О.

2/15 декабря, 1909 г., Капри.

Дорогой Оскар Осипович!

Примите сердечное, искреннейшее спасибо[318]. Я думаю, что «Мать» — по тону ее — вещь своевременная и, может быть, десяток-другой людей, прочитав эту вещь, — вздохнут полегче. Мне хотелось бы, чтобы такие люди, — если они улыбнутся, — знали о вашей доброй помощи им в то тяжкое время, когда всем живется грустно. Проще говоря, — моя задача поддержать падающий дух сопротивления темным и враждебным силам жизни, и вы помогли мне осуществить это. Я высоко ценю вашу помощь, крепко, дружески и благодарно жму вашу руку. Поклон и почтение супруге вашей, всех благ и — главное — доброго здоровья вам.

А. Пешков