Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Останавливаясь на взаимоотношениях Горького с Грузенбергом как знаковых, ибо оба они, каждый со своей национальной стороны, были активно вовлечены в жаркий русско-еврейский диалог, нельзя еще раз не подчеркнуть всю сложность и неоднозначность осознания проблематики межнациональных отношений в России среди представителей различных слоев интеллигенции. Для примера близкого, но в корне иного видения «еврейского вопроса» приведем высказывания на сей счет высоко чтимого в интеллектуальных кругах мыслителя и общественного деятеля Петра Бернгардовича Струве:

Сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика… <…> Я полагаю, евреям полезно увидеть открытое национальное лицо той части русского, конституционнои демократическинастроенногообщества, котораяэтим лицом обладает и им дорожит. И, наоборот, для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства… <…> При всей силе отталкивания от еврейства широких слоёв русского населения, из всех «инородцев» евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны. Это культурно-исторический парадокс, но это так. Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими и — не случайно, не даром, не по «недоразумению». Сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской «национальной» особенности принадлежит не русской интеллигенции, а тому еврейскому движению, которое известно под названием сионизма… <…> Я не сочувствую нисколько сионизму, но я понимаю, что проблема «еврейской» национальности существует и даже растёт… <…> Нет в России других «инородцев», которые играли бы в русской культуре такую <значительную — М. У.> роль…И ещё другая трудность: они играют её, оставаясь евреями… <…> Вот, не оспоришь роль немцев в русской культуре и науке; но немцы, входя в русскую культуру, без остатка в ней и растворяются. Не то евреи [СОЛЖЕНИЦЫН. С. 467–468].

Вопрос, озвученный П. Б. Струве как болезненный крик обеспокоенный за судьбы державы русской души, в другом ракурсе видения, может быть истолкован, во всех своих пунктах, по иному — так, чтобы он звучал в позитивном ключе. И действительно, чем загрязнили рудименты еврейской ментальности поэтические шедевры Пастернака или Мандельштама, вошедшие в золотой фонд русской литературы? И попали бы в него повести Бабеля, если бы не имели характерного еврейского акцента? И почему г-н Струве не затруднился обратить внимание, например, на Гоголя и Короленко, «рід-на українська мова» которых является органической составляющей их великорусского языка, делая его тем самым колоритней и богаче? И разве глубокая немецкость Вильгельма Кюхельбекера чем-то умаляет его достоинства как русского поэта, а быть иным, т. е. иметь свой особый тип видения, ни есть ли мечта любого художника? По-видимому, все же П. Б. Струве и его единомышленников страшило вовсе не то, что «входя в русскую культуру, евреи без остатка в ней не растворяются», а то наиважнейшее обстоятельство, что они — евреи! Другое дело, что из политкорректности — этот термин в то время не использовался, но нормы поведения в обществе, которые он подразумевает, были в ходу, — высказывать такие взгляды «в лоб», без каких либо фигур умолчания, «приличный» русский человек не мог. По этой причине, говоря об антисемитизме, Зинаида Гиппиус в своих воспоминаниях утверждает, что:

В том кругу русской интеллигенции, где мы жили, да и во всех кругах, более нам далеких, — его просто не было [ГИППИУС].