Где-то раздаются голоса поющих парней и девушек. Это начались колядки. Девчата и парни — мужская и женская группа в отдельности — ходят стайками по дворам, поют под окнами древнее, тысячелетнее:
В этих припевках больше языческого, чем христианского. Рождение мифического Христа хлопцы будут славить только утром.
Я и Рогов отбегаем на безопасное расстояние и переводим дыхание.
— Ты что наклеил на дверь? — сердито спрашиваю я. — Зачем?
Иван Рогов, отдышавшись наконец, отвечает:
— Как — что? А ты разве не догадался? Листок тот с глупой рожей царя… Что у меня был. Дяди Афанасия…
— И это все?! — негодую я.
Иван Рогов отвечает не менее запальчиво:
— Да, это все! Чтоб знали в правлении, как люди смотрят на царя… Мы поздравили его с рождеством… Колядки устроили и ему.
Я молчу, озадаченный. Рогов добавляет внушительно:
— Чудило! Разве ты не знаешь, как расклеивают или разбрасывают листовки в городах? Вот дядя Афанасий…
Опять этот дядя Афанасий. Он уже превратился в легендарную личность.
Его имени Рогов мог бы и не произносить. Все ясно: мы проделали и будем, очевидно, и дальше проделывать все так, как это делается где-то там, где живет и действует таинственный дядя Афанасий…
Утром я первым делом помчался к Рогову, ожидая, что по хутору поднимется шум. Но хутор был по-праздничному тих и спокоен.
И лишь после мы узнали: рано утром хуторской сиделец, инвалид войны Максим Скориков, обнаружил на двери мерзкую, подернутую инеем физиономию царя, с минуту разглядывал ее, потом от всей души расхохотался, осторожно отклеил и, бережно свернув, спрятал в карман.
Прошел слух, что Скориков будто бы показывал карикатуру другим казакам и те тоже хохотали от всей души.
Да, время наступило другое…
Шумят ручьи
Еще недавно февраль засыпал степные дороги и рельсовые пути снегом, наметал сугробы, обжигающий ветер пел на разные голоса в туго натянутых морозом проводах и я вместе с рабочей артелью расчищал в выемках снежные заносы, а нынче уже звенит с крыш частая капель, плещется в желобах путевой казармы весенняя вода.
Солнце сияет молодо, играя в лиловых лужах. На снег, там, где он еще не почернел, не зиял проталинами и не набрался, как губка, воды, больно смотреть.
Весна нагрянула сразу, прогнала зиму в одну ночь.
В то памятное утро я работал у дорожного мастера, составлял требования на материалы.
— Гвоздей трехдюймовых — десять пудов, — пощипывая, мышастые усы, диктовал мастер. — Двухдюймовых — два пуда. Костылей — пять тысяч штук. Ультрамарину — один пуд…
Когда все материалы были затребованы, дорожный мастер оказал:
— Отнесешь на разъезд пакет и телеграммы и можешь возвращаться на линию.
Я облегченно вздохнул. Весна с утра манила на простор. Я вышел из конторки, и меня опахнуло мартовской теплынью, волной светлых, словно хрустальных, звуков. В вербах орали грачи, в кюветах клокотали ручьи, полая вода сверкала, играла и пенилась всюду. На косогорах, на откосах насыпей снег оседал и исчезал, казалось, на глазах. Линейки вдоль путевых выложенных щебнем бровок уже успели просохнуть, лед под железнодорожным мостом через ерик взломало и льдины двигало в речку. Она тянулась вдоль насыпи, вздулась, позеленела, покрылась широкими трещинами и разводьями…
Весна! С какой радостью я всегда встречал ее! Грудь наполнялась ликованием, хотелось вырваться куда-то в затянутые голубоватой мглой просторы. Шестнадцатую весну я встречал с каким-то особенным неуемным чувством. Молодые силы так и переливались во мне: я был юн, здоров, все во мне было полно ясного доверия к людям.
Я быстро шагал по путям к разъезду, иногда пускаясь вприпрыжку, стараясь перескочить через три, а то и четыре шпалы. Еще издали заметил: на разъезде стоял какой-то поезд. Подходя к стрелкам, услышал пение, крики, перемежаемые звуками оркестра.
Это было необычно. На «кабачке», как называли наш разъезд сами железнодорожники, не часто останавливались даже грузовые поезда — они пробегали его с ходу. Пройдет поезд — и над пустынными путями вновь нависнет непробудная тишина…
Что же случилось теперь? Что за эшелон почтил наш «кабачок» необычно долгой стоянкой?
Я пустился бегом, не спуская глаз с эшелона. На стальной груди паровоза, как тюльпан в степи, алело широкое, косо подвешенное полотнище. Во мне все так и дрогнуло от радостного и тревожного предчувствия. Я никогда еще не видел таких больших флагов, да еще вывешенных впереди паровоза.
На узкой песчаной платформе, рассчитанной только на то, чтобы сесть в поезд или выйти из вагона, бурлила серошинельная многоликая толпа.
— Ура-а! Ура-а! — оглушил меня мощный клич сотен голосов.
— Да здравствует республика-а! — взлетел в небо зычный голос и раскатился по путям, отозвался где-то далеко в заречных камышах замирающим эхом.