Горький мед

Меня стиснула со всех сторон солдатская масса, я сразу забыл, что мне надо сдавать пакет и телеграммы. Я толкался в толпе, смотрел на все и слушал, только слушал…

Вокруг мелькали бритые и бородатые солдатские лица, обветренные, огрубелые, осветленные какой-то большой радостью. Сероглазый, с толстыми, словно надутыми, щеками, солдат двинул меня плечом, дыхнул махорочной гарью и кислиной ржаного хлеба прямо в лицо:

— Царя скинули к едрене-фене! Слыхал, малец? — И закричал, подняв кулаки к небу: — Ура-а! Даешь свободу!

Я с трудом продирался к приплюснутому, словно вдавленному в землю, зданию разъезда. Меня толкали, задевали то локтем, то котелком по голове. Среди солдатских лиц изредка мелькали холеные лица офицеров. На некоторых была растерянность и даже страх… На солдатских и офицерских шинелях, на суконных гимнастерках и кителях цвели алые банты, а то и просто кумачовые лоскуты. В том, что солдаты и офицеры смешались и были почти одинаково возбуждены, чувствовалось: давнишние, разделяющие их перегородки пошатнулись.

Широколицый рыжебородый солдат, размахивая на бету порожним котелком, столкнулся с офицером, чуть не сбил его с ног, но чести не отдал, а лишь весело крикнул:

— Виноват, ваше благородие! За водичкой спешу. Где она тут?

И молоденький офицерик не обиделся, показал куда-то в конец перрона.

Поезд все еще стоял: соседняя станция, по-видимому, не давала пути. Я слонялся по платформе, читал на развешанных у двери теплушек полосах красной материи выведенные белилами надписи: «Долой самодержавие! Да здравствует Временное революционное правительство!», «Долой войну! Да здравствует мир, свобода, равенство и братство!»

«Вот она, ревелют», — припомнил я впервые услышанное от Ивана Рогова, переиначенное слово.

Наконец я вспомнил о поручении мастера и стал протискиваться в станционное помещение.

В проходе в кабинет дежурного толпились солдаты. Меня зажали со всех сторон, как прессом. И здесь говорили о том же: царю дали по шапке, царю — крышка. Люди не ожидали, что это случится так скоро. Еще утром на разъезде никто не знал о революции, а если и просачивались какие-либо слухи, мало кто решался говорить о них громко, в открытую.

Старый страх, коренившийся в душах железнодорожников с тысяча девятьсот пятого года, когда многие из них были брошены в тюрьмы и ссылки, вынуждал их помалкивать и быть осторожными. Да и жандармы на станциях дежурили до последнего часа исправно и доносили в свое управление обо всем аккуратно.

И вдруг — свершилось! Жизнь без царя наступила. Ненадолго или навсегда? Что сулила она таким семьям, как наша, — довольство, избавление от нищеты или что другое? Над этими вопросами я всерьез еще не задумывался. Я только радовался вместе со всеми и также готов был кричать во все горло «ура»..

Начальник разъезда Тихон Алексеевич Зеленицын, желтый, угрюмый и раздражительный, недовольный всем и вся, крепко сжимая свернутый сигнальный флажок, старался пробиться сквозь солдатский заслон на перрон.

— Господа, господа, позвольте выйти отправить поезд. Прошу разойтись по вагонам. Слышите? Господа офицеры! Прошу!

Но широкоскулый, с дерзкими глазами солдат заслонял ему дорогу, кричал сиплым басом:

— Успеешь, начальник! Не спеши гнать нас на живодерню. Может, теперь и воевать с немцами не придется. Царя нету — скоро по домам будем разъезжаться.

Воспитанный в старых традициях чинопочитания и не выносивший беспорядка и шума, Зеленицын невольно повысил голос:

— Это меня не касается, господа. Моя обязанность отправить эшелон. И пропустите. Господа офицеры, прошу скомандовать солдатам посадку!

Но офицеров в коридоре не оказалось.

— Эх ты, дядя, — зло упрекнул дерзкий солдат. — Успеешь, говорю! Ишь ты! Надел красный полосатый картуз и думает: он всему голова. Ты пойми: р-революция! Р-ре-во-лю-ци-я! — несколько раз повторил солдат. — Самодержавию укокали, а ты — про эшелон… Эх, ты!

Зеленицын совсем растерялся.

— Пропустите, пропустите… — еле шевелил он серыми губами.

Но солдат оказался не из податливых, напирал на начальника все упрямее:

— Ты почему красный флак не вывешиваешь, а в руке жмешь? Небось, царский запас прячешь? Сейчас же разворачивай красный флак!

— Что вы, что? — забормотал смертельно напуганный Зеленицын. — Я не могу. Флаг этот — служебный, только для сигнала.

— А-а… для сигнала! Вот и сигнализируй на всю Расею — революци-я!

Шутил или нарочно куражился бородатый солдат — но конца этому разговору не предвиделось. Его поддерживали гиканьем и смехом товарищи, и неизвестно, чем бы эта агитация кончилась, если бы на перроне вдруг не заголосила труба, играя «сбор». Солдатская орава, звякая котелками, хлынула из служебного помещения на платформу. Зеленицын наконец выбежал на перрон.

Пронзительный зов трубы, крики «Даешь!», «По вагонам!» смешались в беспорядочный гвалт. Солдаты разбежались по местам, послышался свисток главного кондуктора, где-то впереди взвыла старая, расхлябанная «щука» — паровоз серии Щ, залязгали буфера, и эшелон медленно тронулся.