Горький-политик

Горький, скорее всего, не был в таких дружеских отношениях со Сталиным, как это изображается на многочисленных фотографиях и утверждается официальной историографией. Но не подлежит сомнению, что, по крайней мере, до 1934 г., он с энтузиазмом и удовольствием выполнял в сталинской России ту роль всеобщего наставника, к которой стремился всю жизнь. Однако он, не колеблясь, использовал свое политическое влияние для спасения интеллигентов, оказавшихся в трудной ситуации. Как мы видели, он сыграл роль в судьбе Виктора Сержа, помогал получать визы русским интеллектуалам, добился снятия цензурного запрета в отношении нескольких книги и так далее. Признавая несомненные заслуги Горького в спасении интеллигенции, мы не собираемся отрицать ответственность. Однако, давая оценку действиям Горького, необходимо принимать во внимание сложный исторический период, в который разворачивались эти события, и притягательное воздействие, которое коммунизм с его глобальным масштабом и стремлением изменить человека и общество оказывал на людей того времени – не случайно он стал ориентиром для всего международного рабочего движения. Недавно опубликованная переписка Горького со Сталиным демонстрирует искренний энтузиазм писателя по отношению к достижениям Советского правительства и его огромную веру в способности большевистского лидера, многие политические решения которого он одобрял – во всяком случае, в период с 1928 по 1934 год[573]. Как и многие европейские интеллектуалы, которые, попав под очарование советского мифа, покинули родину, чтобы лично поддержать революцию, Горький решил вернуться в Советский Союз, сочтя, что его мечта осуществляется: Сталин должен был совершить всеобъемлющую антропологическую революцию и превратить социализм в ту религию коллективизма, в которую писатель верил всю свою жизнь. В этой ситуации он повел себя как настоящий воинствующий фанатик новой Церкви: он был готов принять любые злодеяния во имя достижения конечной цели – строительства нового мира, в котором восторжествуют свобода и равенство.

Коммунизм, особенно в 1930–1940-е гг., рассматривался как истинная и непогрешимая доктрина всеобщего освобождения, и в этом смысле он действительно играл роль религии. «Защитник светской религии, – справедливо замечает Эмилио Джентиле, – со спокойной совестью использует любые, даже самые ужасные средства, потому что его высокая цель освящает и оправдывает нетерпимость и жестокость. Именно в этом и состоит общая основа светских религий и корень их безжалостного макиавеллизма»[574]. Только эта интерпретация позволяет найти правдоподобное объяснение внешне противоречивым решениям Горького. Чтобы понять то состояние души, которое управляло действиями масс и интеллектуалов, особенно полезно обратиться к непосредственным свидетельствам тех, кто защищал коммунизм, но впоследствии разочаровался в нем. Артур Кестлер, например, характеризует открытие марксизма-ленинизма в начале 1930-х гг. как «интеллектуальный восторг, который знаком только новообращенному (независимо от веры, в которую он обратился)»[575], и рассказывает, как его собственная приверженность логике диалектического материализма уничтожила в нем всякую способность к критическому мышлению, заставив воспринимать любые заявления партии как истину.

«Постепенно я научился не обращать внимания на факты и рассматривать окружающий мир в свете диалектического учения. Это было приятное и блаженное состояние: однажды освоив метод, мы уже не заботились о фактах: они автоматически принимали нужную окраску и сами вставали на свои места. И с моральной, и с логической точки зрения Партия была непогрешима: с моральной точки зрения – потому, что ее цели были верными, то есть согласовывались с Диалектикой Истории, и эти цели оправдывали любые средства; с логической точки зрения – потому что Партия была авангардом Пролетариата, а Пролетариат, в свою очередь, был воплощением активного принципа Истории[576].