Горький-политик

Что же касается отношений Троцкого и Горького, подчеркивается, что, если судить по имеющимся скудным материалам, которыми мы располагаем, они не были идиллическими, и нам с трудом удастся обнаружить сходство точек зрения двух бывших товарищей по партии[556]. Сам Троцкий, защищаясь на страницах «Бюллетеня оппозиции» от обвинений, обрушившихся на него в 1938 г., пишет по поводу смерти Горького: «ГПУ окружило его под видом секретарей и машинисток кольцом своих агентов. Их задачей было не допустить к Горькому нежелательных посетителей. Какой смысл был в убийстве 67-летнего больного писателя?»[557] Мнение Троцкого относительно, и оно радикально поменяется с годами: в книге «Сталин», опубликованной посмертно, он напишет: «Горький не был ни заговорщиком, ни политиком. Это был мягкий добрый старик, защитник слабых, протестующий сентименталист. Во время голода и первой и второй пятилетки, когда всеобщее недовольство угрожало власти, – репрессии превосходят всякие границы. Горький, имевший влияние как внутри страны, так и заграницей, представлял собой серьёзную опасность, а главное, он не мог согласиться с тем уничтожением старых большевиков, которое подготовлял Сталин. Горький немедленно запротестовал бы, его голос был бы услышан и сталинский суд над заговорщиками не удался бы. Заставить его молчать нечего было и думать; арестовать, выслать или даже “ликидировать” было еще меньше приемлемо. Оставалось одно, – ускорить его кончину при посредстве ядов Ягоды, не проливая крови. Кремлевский диктатор другого выхода не видел»[558]. Новая версия, как справедливо замечает Л.Н. Смирнова, полна противоречий: «ликвидировать нельзя, а отравить можно»[559]. Как повлияла на это суждение глубокая ненависть Троцкого к Сталину, трудно сказать, за отсутствием в нашем распоряжении необходимых документов. Мнение Л.Д. Троцкого, в большей степени, чем его прямые свидетельства, основывалось на его политических соображениях или, возможно, просто на интуиции. Однако затем в голове Троцкого появилась теория отравления конфетами, присланными Сталиным. Можно предположить, что в последние два года жизни отношение Горького к политике Сталина заметно менялось, и что это изменение перспективы и стало решающим, вдобавок к неожиданной смерти сына при подозрительных обстоятельствах и радикализации сталинской политики, не жалуемой писателем, который всегда надеялся найти способ примирить сторонников Сталина и оппозицию. Смерть Кирова, которого Горький глубоко уважал, возможно, заставила его свести счеты с суровой реальностью. Б. Николаевский пишет: «После убийства Кирова Горький пришел в ярость и требовал расправы с террористами, но как только выяснилось, что этот выстрел хотят использовать политические для полного поворота той линии, которая была намечена в 34-ом году и на которую он сам потратил так много усилий, Горький употребил всё своё влияние, чтобы остановить Сталина, отговорить его от вступления на этот путь. Особенной остроты его недовольство достигло во время второго процесса Каменева, когда жизни последнего грозила серьёзная опасность»[560]. Уже в 1929 г. Горький открыто выступил в защиту Бухарина, Рыкова и Томского и повторил затем свою попытку с Зиновьевым и Каменевым. К этому добавлялось глубокое разочарование в культурной политике партии, которая была далека от ожиданий Горького. Все историки согласны в признании факта, что Горький между 1934 и 1936 гг. боролся за более умеренную политику, особенно в области культуры, и стремился к большей независимости интеллигенции. Однако утверждение, что пользовавшийся громадным международным престижем, Горький в какой-то мере мог помешать началу “больших московских процессов”»[561] представляется нам во всяком случае преувеличением.

Остается еще проанализировать предположение о том, что вмешательство Сталина ускорило смерть Горького, которое поддерживается многими историками, приводящими в пользу своей теории множество аргументов, не последний из которых связан с попыткой помешать некоторым европейским писателям, приехавшим в Москву, увидеть Горького[562]. Мишель Нике в своей статье «К вопросу о смерти Горького»[563] приводит заявление Л. Арагона: “Мы с Эльзой были засыпаны, надо сказать, призывами Горького, непосредственными или посланными через Кольцова, который умолял нас приехать, скорее приехать […] каждый вызов звучал все более и более неотложным”[564]. В Фонде Эльзы Триоле и Луи Арагона нет следов писем, о которых говорит Арагон, и тем более невозможно установить, о чем хотел сообщить Горький двум французским писателям. Г. Глинка[565] утверждает, что писатель хотел передать Арагону свой личный дневник, но никаких следов такого дневника не найдено.