Горький запах осени

У белой двери на самом верхнем этаже (тоже дурацкая идея селиться под самой крышей, как беднота) Надя вытащила ключи.

Новый ляпсус: в сценарии пани Флидеровой сын должен был открыть — увидеть, что матери пришлось тащиться к нему чуть не на чердак, звонить, словно под дверью у чужих… Вместе со щебетавшей Надей она вошла в маленькую прихожую с тусклым окном, открывавшим картинный хаос старопражских дымоходов и крыш на зеленом фоне Летенского поля, — прихожую пустую и необорудованную, как, видимо, вся послевоенная жизнь теперешнего поколения молодых, которые не считают обязательным пускать где-либо корни и жить по-людски, а непрерывно куда-то спешат. Пани Флидерова чувствовала, что нервное напряжение ее возрастает и переходит в раздражение. Этого она не хотела — раздраженный человек теряет нить мыслей и отдает себя во власть эмоциям, что безусловно плохо. Дети вообще не способны понять, что у родителей могут быть эмоции — зачем бы они старикам понадобились? Она почувствовала, как внутри ее все каменеет, в тисках настороженности и ненависти ко всему, что отдалило от нее детей. Значит, и к этой Ирене, и к этой Наде, которая живет тут (не желала, видите ли, их стеснять), хотя пани Флидерова прекрасно знала, что той вовсе не хотелось уезжать от тети Клары! Сама того не замечая, она выпрямилась и приняла вид дамы, которой хочешь не хочешь, а приходится запачкать туфельки в грязном месиве, непонятным образом оказавшемся на ухоженной дорожке, по которой она всегда шла. Что было этим месивом, она не знала, и кому им обязана, тоже было не ясно, но месиво там было, и она решилась через него перешагнуть: все объяснить наконец сыну. С таким намерением она открыла дверь, за которой, как указала ей Надя, жили сын и невестка.

Пани Флидерова была в этой презираемой квартире всего второй раз. Нравилась она ей ничуть не больше, чем при первом посещении. Три комнаты, достаточно просторные, возможно, были бы неплохи, будь они как-то обставлены и заняты только Иреной и Иржи.

Послевоенные годы проходили под знаком бурного коллективизма и полемик. Полемизировать можно лишь с кем-то — естественно, что молодежь собиралась, говорила, распевала песни и кипела страстями. В моде тогда был не секс, а чувства. Да какие! Отнюдь не личные, к которым относились с некоторым пренебрежением, а в мировом масштабе, всего лучше если к человечеству в целом — ведь человечество так нуждалось в любви. Вот почему Иржи с Иреной взяли с собой сироту Томашкову и продолжали о ней заботиться, считая, что это достойный человек, которому не дано за себя постоять. Забавно, что в дальнейшем так думал почти каждый, кто с ней сталкивался.

Поскольку комнат было три, в квартире поселили еще девушку, товарища по Равенсбрюку. Она была отчаянно одинока и ждала оформления на выезд в Америку, где у нее отыскались бездетные дальние родственники, усиленно звавшие ее в Нью-Йорк. Девушка тоже испытывала неодолимую потребность отдавать все свободное время решению мировых проблем или разговорам об искусстве, которому собиралась себя посвятить, — в том, что касалось теории, конечно. Она штудировала историю искусств, а так как до войны еще не успела ничего узнать, все время пребывала в состоянии восторженного изумления. Для окружающих это иногда было забавно, иногда оборачивалось — для Иржи особенно — непрерывной и утомительной педагогической деятельностью. Но Иржи не жаловался.

Пани Флидерова не понимала смысла этих буйных сборищ, и никто не пытался объяснить ей, что для сна двоим достаточно одной комнаты с двумя кушетками, в кухне каждый может готовить, в ванной — умыться, выкупаться, принять душ. Одно условие — тщательно за собой убирать. Условие соблюдали. Тем менее пани Флидерова могла понять такой порядок. Молодожены живут в одной комнате, рядом — тихая Надя, а напротив — эта незнакомая велеречивая девица, которая никак не может решить, ехать ей в Америку или не ехать, и со дня на день откладывает свое решение. Приходят толпы шумных молодых людей с гитарами, поют песни и пьют дешевое вино. Это она знала от Эмы, которая одобряла такие вечеринки, а негодование своей доброй матери считала попросту смешным.

На этот раз в квартире было тихо. Надежда скрылась в своей комнате, чтоб, захватив книжку и купальник, уйти на реку. Чуткая девушка поняла, что пани Флидеровой надо побыть с сыном наедине. Ирена, видно, где-то занята высокими материями. Насвистывание, доносившееся из-за двери, свидетельствовало о том, что Иржи дома и в хорошем настроении.

Пани Флидерова постучала, и Иренин возглас: «Это ты, Надь? Заходи!» — пригвоздил ее к месту, врезался в мозг и сердце, возмутил, испугал, всполошил, разгневал.

Она распахнула дверь решительнее, чем это входило в ее планы.