Горький запах осени

Я как бы отметила своих детей печатью беспомощности и бедности и тем самым лишила их возможностей, которые казались им необходимыми для успешной жизни, такой, какой они себе ее представляли. Мы никогда об этом не говорили. Да и возможен ли подобный разговор между нами, мы наверняка стали бы попрекать друг друга, и, кроме того, я ведь от природы молчунья. Думается, дети мои — как и вообще молодое поколение — из другого теста и потому не воспринимают меня как человека, способного говорить с ними о жизни, о чувствах или — более того — о любви. Если бы их кто-то принудил к этому или они сами испытали бы такую потребность, они скорей обратились бы к психиатру, психоаналитику. Это они уже успели почерпнуть из литературы. Полутемное, стерильно пустое помещение или, возможно, наоборот — помещение, залитое щедрым солнцем, когда беспощадность солнца, так же как и беспощадность самоанализа, какому пациент добровольно подвергает себя, являются своего рода лечением. Обнажение души. Кушетка, человек-пациент и человек-врач. Вероятно, это показалось бы им заманчивым, необычным. Свидетельствовало бы об их определенном социальном уровне. Нормальный мужчина предпочтет выпить, а нормальная женщина удовольствуется тем, что посудачит в приемной райздравотдела, где ей обеспечена полная анонимность и она может сочинять любые небылицы.

Иренка рассказывала мне тогда об этом своем детском неизгладимом из памяти проступке как бы невзначай, в дополнение к той ошеломляющей новости, что пан Флидер прислал письмо, в котором извещает, что останется в Швейцарии, где у него не только счет в банке, но и много друзей и где он сможет спокойно дожить до конца дней своих. Здесь, по его словам, он «больше не мог». Что «больше не мог» — в письме разъяснено не было. Предполагалось, что это поймут его дети, ибо он, вероятно, надеялся, что они хотя бы отчасти разделяют его мысли и взгляды. Иренка ничему не удивилась, лишь вспомнила своего отца, брата и плюшевого мишку, галерею пролетарского дома на Швабках и то, что вода во Влтаве была теплой и чистой. Она не думала о годах, прожитых с Иржи, годах прекрасных, да она и не могла представить себе их иными, хотя со временем многое изменилось. Ведь и самый надежный, самый теплый родной очаг однажды перестает быть правдой, как и самая большая любовь однажды…

Я и это уже знаю давно. Когда же это постигнет моя Фран? Она самонадеянна и беспощадна, ей все ясно, она идет напролом, не зная, не желая знать, что и самая большая любовь однажды…