Горький запах осени

— У вас, у старших, невероятно уважительное отношение к мертвым, — продолжал Ладислав (по нему тоже было видно, как он изо всех сил сдерживается, чтобы не сорваться на крик). — Хочешь знать, почему? Я объясняю это тем, что вы их чрезмерно наплодили и продолжаете плодить. От самого конца войны война практически не прекращается. Хотя об этом я действительно не собираюсь говорить. Так что прости и до свидания за ужином.

Молодой человек учтиво поклонился и без стука закрыл дверь.

Старик — в сравненье с молодостью своего племянника, — не двигаясь, смотрел на облака. Он думал о погибшем друге Ладиславе, об Эме, об Ирене и о престранном юноше, который пришел не затем, чтоб его рассердить и самому себе сделать больно — он искал и ждал помощи или совета… А получилось черт знает что.

Спасительно затрещал телефон. Какое-нибудь простенькое дело, которым предстоит заняться. И выручают же нас тягостные обязанности будней! Когда этот страхующий механизм откроет для себя Ладислав, ему, наверно, станет легче жить, он, глядишь, и поймет, почему Иржи не сумел ответить на его невысказанные вопросы, что, в общем-то, почти всегда невыполнимо.

Через полгода, когда родные ждали возвращения Ладислава, пришло коротенькое письмо о том, что появилась возможность продлить пребывание за границей, так что вернется он не в мае, а только в июне. У Эмы это сообщение не вызвало ни комментариев, ни беспокойства. Иржи встревожился и, хотя не обмолвился об этом с Иреной ни словом, почувствовал, что и жену терзают те же опасения. Не поговорить ли ему с Эмой? Хотя какой в этом смысл? Ладислав не мальчик, заигравшийся во дворе, которого можно взять за руку и отвести домой. Дело тут чуточку сложней. Оставалось ждать июня, когда Ладя приедет — если приедет.

ПИСЬМО ЛАДИСЛАВА ЭМЕ

Милая Эма!

Надеюсь, это письмо опередит мое прибытие хотя бы на два дня. Прошу тебя — никогда о нем со мной не говори. Почему — сама поймешь.

Когда я написал вам, что появилась возможность продлить на шесть недель мое пребывание здесь, мне пришла обстоятельная эпистола от «родителей», Иржи и Ирены. По виду это был шутливый нагоняй озорнику мальчишке, но смысл был куда глубже. Это было первое «стоп», первый красный свет на пути моего безумства. Ты прислала мне в открытке что-то вроде одобрения. Хотя твое неодобрение тоже ничего не изменило бы — ты это знаешь. Открытку ты послала из Монреаля, с какого-то симпозиума, и содержание было довольно общим. Скорей всего, ты полагала, что иного и не требуется. И в этом ты тогда не ошибалась. Прости за откровенность.

Когда мы расставались на главном вокзале — вокзалы невыносимы — и я стоял у окна вагона, такого же, какие громыхали мимо наших Сенограб по экзотическим путям своих следований, я растерялся как мальчишка — такая на меня напала грустная веселость. Я говорил себе: «Эти минуты запомни. Их остается всего пять, всего две, потом не будет ни одной, поезд тронется, ты наконец освободишься, порвутся сдерживающие нити чувств, привычек, воспоминаний, сыновней благодарности…» — перечислений хватило бы на целую энциклопедию. Ты была, как всегда, спокойна и доброжелательна. Я никогда не видел тебя плачущей, не слышал, чтобы ты кричала. Ребенком я себя спрашивал, что будет, если ее неожиданно кольнуть булавкой. Казалось, нету силы, способной вывести тебя из равновесия. Что это? Профессиональная аномалия? Я смотрел на тебя. Ирена плакала, как подобает доброй маменьке. Я думал, скажу «до свидания», и это будет «навсегда прощайте». Потому что, милая Эма, я твердо решил не возвращаться. Это и была причина моей грустной веселости. Короче, как с усмешкой определила бы Ирена, я остро ощущал драматизм положения. Я уезжал откуда-то, где я был не на месте, куда-то, где, по-видимому, оказался бы на месте. Как истый идиот, я повторял про себя излюбленные стихи вашей молодости: «Я молод, так жестоко молод, и так я зрел, кажусь себе я королем в веках затерянного королевства…» Мое королевство затерялось с отъездом деда. Никто мне так и не объяснил причины его исчезновения. Может, и вы ее не знали. Солгали бы по крайней мере, что он умер. Ан нет — деда не было, а я слышал лишь: «Не знаю… дедушка, наверно, возвратится…» Ни я, ни он не стоили, по-вашему, каких-то там придумываний или объяснений. Теперь я понимаю: глупое ребячество — заклиниться на этой мысли. Но мне ведь не было и семи лет. Ты не представляешь себе, как я тогда боялся у тебя в квартире на набережной. Со мной там были книжки, телефон и вечером ты — но не всегда. Никто не ждал тебя так ревностно, томительно и жадно, как тот ушастый мальчуган.

У Ирены все было иначе. Там не надо было бояться и ждать шагов по лестнице. Там всегда кто-то из взрослых был дома, всегда что-то происходило. Ночью все казалось таким же, как днем. Из твоей квартиры был виден дедушкин дом. Вид его вырастал во мне в убеждение, что я должен, должен увидеться с дедом. А еще мне казалось, что жить все равно где. Как говорила бабушка Барунка, всюду земля господня.