Горький запах осени

— С удовольствием погляжу, матушка, — согласилась она с таким неожиданным предложением и подошла к матери. Та ловко развязала шпагат, и из бумаги с оттисками еще старой, «неарийской» фирмы «Дом сукна Брод» на девушку полились мягкие цвета тканей, запахло шерстью, этим масляным, чуть приглушенным ароматом. Мать пристально наблюдала за Надей. Привлечет ли ее розоватая сизость голубиного оперенья шерстяной фланели, что так неслыханно дорога, по сто крон за метр?

В кухню вошел Пршемысл с коллегой Яном Евангелистой. Мать в мгновение ока смела покупки со стола в сумку. Зачем же кому-то знать о ее сокровищах. Раздраженно поглядела на юношу.

— Матушка, мы с Гонзой[12] приглашены на защиту к товарищу. Вернемся поздно.

Она не ответила. Не понравилось ей это. На Пршемысле был праздничный синий костюм. В самом деле они идут к товарищу? Пршемысл направился к двери. Ян Евангелиста задержал взгляд на Надежде. Она стояла у внезапно опустевшего стола с выражением ребенка, который вслушивается в отдаленную музыку.

— Ну идем! — окрикнул Яна Пршемысл.

— До свиданья! — сказал Ян и, ступая как сомнамбула, вышел из комнаты.

Мать благодаря этому вторжению благополучно вернулась к своему привычному состоянию. Иными словами, обрела саму себя. Нет, не печально-омолаживающее волнение при виде тканей и не легкое удивление, к которому примешивался страх, испытывала она минуту назад, а прежде всего гордость матери, осознавшей, какие превращения произошли в куколке — в этой прилежной некрасивой девочке, именуемой Надеждой Томашковой.

Четырнадцатью днями позже Надежда отпраздновала свое пятнадцатилетие. Утром, еще до того как отправиться в школу — таков был в семье Томашеков обычай, — Надя нашла на столе маленький букетик и ромовую бабу, какую любили господа муниципальные советники, но к которой она пока еще была равнодушна. После обеда, как только матушка вернется из столовой, будет полдник и подарки, ну конечно. От этого никуда не денешься. Однако по счастливому стечению обстоятельств Надин пятнадцатый день рождения сошел с привычной колеи и был совсем, совсем другим.

На сцене появляется коллега Пршемысла — contubernalis[13], как весьма мило обозначает подобные отношения Ирасек и Райс, — квартирант вдовы Антонии, сын плодородной Ганы, что, впрочем, по его внешнему виду определить было трудно. Молодой человек в общем приятной наружности, воспитанный, наделенный многими достоинствами как генетического, так и регионального свойства. Но кто бы стал утруждать себя в эпоху, стремительно увлекающую мир к гибели, изучением подробностей, отличавших предков, — место рождения, привычки и обычаи семейные и местные, классовую принадлежность и так далее — иными словами, сумму элементов той среды, в которой мальчик взрослел, меж тем как кулисы его самостоятельной жизни, удаленной от семьи и родного края, воздвигала достославная Прага, совершая это с дерзкой изобретательностью, достойной алхимиков и черных магов. Он жил здесь второй год, а это вовсе не мало, если вы хоть отчасти знаете Прагу и ее возможности. Второй год он болтался между печально опустевшими барочным домом «королевы колокольчиков» и холмами Альбертова, Карлова и прилегающих склонов, где, словно сновидения, возносятся призраки погибших виноградников, беседок стиля рококо, готические химеры злых духов, олицетворенные в непостижимом кружеве опорной системы двух костелов. В описываемое время там задавали тон — это имеет место и по сей день — более или менее сумрачные, но всегда почтенные здания медицинских институтов с тревожащими вывесками. Долго удручали пражан в особенности два заведения — Катержинки, пристанище душевнобольных, и наводящее ужас, мрачное кирпичное здание в стиле готики эпохи Тюдоров, знаменитая родильная «У Аполинаржа», привычно называемая «красным домом». Нынешнему распущенному времени ведомы уже большие ужасы — позади нас война мировая, корейская, вьетнамская, атомные взрывы, всего не перечесть, — так что эти когда-то заставлявшие трястись от страха россказни на нас уже не действуют, они были успешно смыты волной современности.

Романтика этих мест, загадочность рождения и смерти, ореол и взыскательность ремесла либо искусства врачевания не угнетали чрезмерными переживаниями сознание и чувства Яна Евангелисты Ермана. Скорей всего потому, что вовремя никто не обратил его внимания на уместность таких чувств и такого понимания. Он учился без сложностей и жил без комфорта в квартире Томашеков. Надлежащим образом платил низкую квартирную плату, время от времени одаривал семью деревенскими яствами, которые пока еще не поднялись сверх меры в цене, и мечтал о независимой жизни в каком-нибудь уголке родной Моравии. Своим присутствием он никоим образом не тревожил ни мать, ни дочь и, пожалуй, ни самого себя.