Горькое лекарство

– Угрожали? – переспросил Юсуф. – Ну, нет, Салмон не мог… и Зохид не мог – он хороший, только глупый немного… Погоди, начальник! – внезапно вскинулся дворник. – Вот как знал я, не надо было ему телефон давать!

– Вы о ком? – навострился Белкин.

– Но я ж не знал, что он угрожать станет, начальник! – вместо ответа принялся оправдываться Сафин. – Такой маленький мальчишка, хорошо одет был…

– Молодой, говорите?

– Ну да, как Зохид… нет, как Салмон, – да, вот такой молодой!

– Описать сможете?

– Ну… волосы светлые, глаза… не помню, какие глаза, нос такой…

– На этого похож? – перебил Белкин, достав телефон и выводя на экран фотографию Арефьева, добытую Антоном в школе из личного дела паренька и пересланную ему по просьбе Сурковой.

– Он! – обрадовался Юсуф. – Точно – он!

– Давайте проясним ситуацию. К вам подошел незнакомый парень и попросил телефон… Для чего?

– Сказал, сестре позвонить надо. Она в больнице… Наврал, выходит? А я-то поверил, он такой приличный был, вежливый… Вот времена пошли, начальник, – никому верить нельзя!

Попрощавшись с дворником, Белкин позвонил Сурковой, чтобы отчитаться.

– Отлично, Александр! – похвалила она. – Теперь мы уверены в том, кто написал угрожающую эсэмэску Князеву.

– И что это дает?

– Ну, хотя бы то, что брат Полины, похоже, уверовал, что именно доктор убил Ольгу Далманову.

– И?

– Ну, Александр, напрягите мозги!

– Так… выходит, Арефьев Далманову не убивал?!

– Похоже на то! Однако это не снимает с него других подозрений, поэтому нам нужен этот парень, кровь из носу!

– Вы хотите, чтобы я…

– Нет-нет, этим занимается Антон, а от вас мне нужно другое.

– Слушаю, Алла Гурьевна.

– Надо узнать все об Инге Цибулис.

– Но мы же вроде уже…

– Только про настоящее, а как насчет прошлого? Надо не просто звонить, а желательно посетить клиники, где она работала, поговорить с людьми, ясно?

– Зачем?

– Для человека с безупречной репутацией Инга слишком много врет. Так что теперь берем ее в разработку и пытаемся выяснить, нет ли в ее биографии страниц, которые… ну, могли бы дать нам какие-то новые ниточки. Все, Александр, за дело!

* * *

Мономах медленно брел вдоль берега озера. Жук бегал кругами, время от времени заскакивая в лесок и возвращаясь к хозяину с «дарами» – сломанными ветками, кустиками серого мха или чагой, которые он складывал к его ногам. Однако Мономах почти не реагировал на действия пса, время от времени пиная ногой его подарки, и Жук сломя голову несся следом, чтобы тут же притащить «игрушки» обратно. Деревья тонули в зеленом мареве набухших почек, но листья еще не распустились, а потому напоминали полотна импрессионистов, на которых невозможно различить отдельные элементы, и цвет воспринимается в целом.

Смеркалось, и воздух остывал быстрее нагретой солнцем в течение дня воды, поэтому над зеркальной гладью озера сгустился туман. Это делало очертания противоположного берега едва различимыми, и небольшой водоем казался настоящим морем или как минимум заливом. Постепенно туман становился плотнее и теперь уже не только окутывал озеро, но и наползал на берег, окружая пса и его хозяина, сужая пространство вокруг. Но Мономах этого не замечал. О думал об Ольге Далмановой. О том, что она искала его помощи, а он не помог. О том, что ее сестру, возможно, не удастся поставить на ноги, ведь после первых операций прошло много времени. О ее бабушке и маленьком сыне, которого предстоит растить на две пенсии, по инвалидности и по старости. А еще он думал о медсестрах, которые его оболгали. Что он им сделал? Ну ладно, Капустина, которую он уволил «по собственному», она могла держать на него зло, но вторую-то он вовсе не знал, даже не мог вспомнить ее лица! О Тактарове, который, похоже, так его ненавидит, что не успокоится, пока один из них не покинет больницу. А ведь Тактаров прибежал за помощью именно к Мономаху, когда в его отделении случилось ЧП, и тогда он даже не вспомнил о давней вражде![5]

Мономах притормозил и огляделся. Жука нигде не было видно – скорее всего, он обнаружил в лесу зайца или белку и рванул за животным. Волноваться не о чем: лесок маленький, заблудиться невозможно, да и крупных диких животных здесь не водится. И все же Мономаху стало не по себе в тумане, в окружении деревьев и почти в полной тишине, нарушаемой лишь отрывистым уханьем крохотного воробьиного сычика, бесстрашно восседающего на ветке прямо у него над головой, и пением какой-то припозднившейся птицы. И вдруг Мономах понял, что он в этом тумане не один. Ничего не слышал, лишь почувствовал – и обернулся. В плотном мареве вырисовывался человеческий силуэт. Был он таким зыбким и нереальным, что Мономах затруднился определить, принадлежит фигура мужчине или женщине.

– Кто здесь? – крикнул Мономах, делая шаг назад.

Человек не ответил, даже не пошевелился, но Мономах готов был поклясться, что слышит его тяжелое дыхание. И в этот момент из тумана на него уставилось дуло пистолета…

* * *