Горькое вино Нисы

Море и в самом деле было теплое, словно парное молоко. Я поплескалась немного и тут же вышла на берег. Утренний воздух показался зябким, меня снова стало трясти. Игорь заметил, засмеялся и сказал:

— Бежим одеваться, мне тоже холодно. Там коньяк остался — лучшее средство от простуды и всего прочего.

О вчерашнем никто не вспоминал. До конца отпуска было по-прежнему весело и беззаботно, хотя я улавливала какую-то натянутость, холодность в наших отношениях. Теперь мы словно бы играли роль — изображали себя какими были до той злосчастной ночи.

А вернулись домой — захлестнули новые заботы, не до этих тонкостей стало. О поездке вспоминалось только хорошее. Я убеждала себя в том, что ничего плохого и не было. Просто выпили лишнего, задурили, с кем не бывает…

У меня последний курс был, дипломную работу надо было писать, а времени нет.

— Ты сама хочешь писать? — удивился Игорь. — Дурная, кто же так делает! Знаю я одного мудреца. Сам без образования, а за определенную мзду даже кандидатские пишет. Дипломную так тебе обстряпает — профессора пальчики оближут.

И верно — к сроку приносит мне папку. Все чин чином, даже на машинке отпечатано.

— Ну, как? — не терпится Игорю. — Ты прочти, прочти…

Прочла.

— А что, я бы пятерку поставила.

Он так и взвился от радости, точно сам все это написал.

— Я же говорил!

— Сколько взял этот необразованный мудрец?

— Э, не твоя забота. У него такса, лишнего не возьмет. А качество гарантирует. Так что беги к руководителю, обрадуй. Между прочим, могла бы и меня поблагодарить…

А ведь верно, что бы я без него…

Обнимаю: шепчу нежно:

— Благодетель ты мой…

Но он уже не слушал меня. Распаляясь, до боли сжимая своими крепкими руками, целовал жадно, ломал…

Он в самом деле многое мог. Не без помощи папы, конечно. Папа его крупный пост в торговле занимал, большими делами ворочал и для сына ничего не жалел. Правда, я как-то в их семью не вошла. Особых симпатий к себе со стороны Игоревых родителей не чувствовала, да и у самой душа к ним не лежала. Виделись редко. Жили вначале у меня, на Хитровке, потом Игорю дали однокомнатную квартиру (снова папа постарался), так что глаза я им не мозолила. Так, иногда на праздник заскочим, поскучаем, перекинемся пустыми словами — и к своей шумной компании, с коньяком, ревом „мага“, анекдотами, смехом, раскованностью.

Все было хорошо. Но страх, вспыхнувший во мне однажды, не прошел бесследно, затаился в глубине души и нет-нет да и сжимал сердце, когда оставалась одна. Что мне мешало, что беспокоило — я и сама не знала. Страх казался беспричинным, и я гнала его, ночью будила Игоря, он отзывался сразу, по-своему все понимая. А днем бежала из дома, на людях страх исчезал, и мне смешно было вспомнить: чего испугалась, дуреха?..

Но я уже знала, что он вернется…

Все у меня было, не было только душевного спокойствия, не было той радостной самоуверенности, которая возникла на кавказских праздничных дорогах и вроде бы поселилась во мне навсегда. Призрачной оказалась эта уверенность, призрачным, шатким оказалось мое счастье.

После каждого взрыва страха оставалось в душе что-то неуловимое, необъяснимое, непонятное, и оно мучило, словно загнанная внутрь болезнь: постороннему глазу не видно, внешне все хорошо, а ты-то знаешь, постоянно чувствуешь, что болезнь точит тебя, отнимает силы, губит. Я понимаю, что не было у нас главного, что должно быть между людьми, особенно если они муж и жена, — простоты и сердечности. Мы ведь не любили друг друга. Игорь видел во мне только желанную женщину, хотел обладать мною. А я… Бог ты мой, как трудно, как стыдно в этом признаться! Я же попросту продалась ему. За „Жигули“, за шмотки, за всю эту горькую „сладкую жизнь“.

Горечь накапливалась исподволь, неприметно. Поначалу от нее и отмахнуться можно было, забыться. Все есть, чего душе-то болеть, живи себе да радуйся. Я и жила, и радовалась.

Зима пролетела не заметила как. Госэкзамены сдала, диплом получила и направление в архив, „на спокойную работу“, как сказал отец Игоря. Он и здесь расстарался.

На работу надо было в сентябре, а в августе мы снова „ударили автопробегом по бездорожью и разгильдяйству“, снова вчетвером, только теперь с Сапаром другая была, Валечка. Молоденькая совсем, смазливая. Меня она поначалу даже тетей Верой называла. Умора. Как ее только мама с папой отпустили? Оказалось, однако, что Валечка уже и замужем побывала, только семейная жизнь ей быстро приелась.

Поездка удалась. Казалось, опять вернулось ко мне счастье. Ни беспричинных страхов, ни сомнений, одна только радость.

Теперь я знаю, что так не бывает, что это самообман. В жизни не может быть одна только радость. Но люди хотят радоваться, печали их не манят.

Я здесь после „Калины красной“ Шукшиным увлеклась. Взяла в библиотеке томик, читала запоем, забыв обо всем. В той, прежней своей жизни я бы многого не поняла, да и вряд ли мне интересно это было. У Шукшина все не похоже на то, как я тогда жила. Я радоваться хотела, а радость мешает думать.