Горная долина

Случалось, что, следя из-за стола за разговором мужчин, набившихся в комнату и расположившихся на полу, я видел, как в дверь просовывается голова девушки, а то и не одна. Они входили без особой уверенности, но быстро осаживали мужчин помоложе, пытавшихся смутить их. Только бесцеремонные заигрывания могли заставить их удалиться. Усевшись наконец, они, затаив дыхание и тряся пальцами в знак восхищения всем увиденным, не спускали с меня глаз, выражавших явно поддельные робость и страх. Чаще остальных являлись жены моих ближайших друзей, особенно Изазу, жена Намури. Обычно она приходила — иногда с сыном Гизой — позднее мужа и неизменно садилась рядом с ним. Наблюдая за этой семьей, сидевшей в кругу света лампы, я почти забывал об остальных, они как бы отступали на задний план.

Намури было около тридцати пяти лет. Это был крупный мужчина. Его грудь и бедра вполне соответствовали идеалу мужской силы, как его представляли себе гахуку. У него, однако, физическая сила не сопровождалась повышенной агрессивностью или заносчивостью. Он обладал чувством собственного достоинства, столь характерным для мужчин гахуку, — достаточно было увидеть, как он с желтыми цветами в длинных волосах гордо стоит перед фотоаппаратом, широко расставив ноги и сжимая в руках лук. Намури не был честолюбив, не стремился стать вождем. Его вполне удовлетворяло уважение, которым он пользовался как зрелый мужчина, хорошо проявивший себя в делах, составлявших удел мужчин. Двигался Намури с уверенностью, говорившей о том, что он без малейших сомнений пользуется всеми привилегиями мужчин своего возраста и прекрасно сознает свою физическую привлекательность. То же можно сказать и о его жене. Она была примерно одного с ним возраста, ростом выше большинства женщин гахуку; грудь ее еще не утратила упругости. Кожа у Изазу была довольно светлой — при свете лампы мне казалось, что она цвета жидкого кофе с молоком на внутренних сторонах ног и более темного под мышками и на шее, где волосы отбрасывали треугольную тень. Черты ее лица не отличались привлекательностью, но живые и цепкие глаза и манера властно откидывать голову, звеня украшениями из ракушек и встряхивая заплетенными в косы волосами, показывали, что Изазу привыкла к вниманию и всегда готова была прибегнуть к свойственным ее полу изощренным способам утверждения своей власти.

Было совершенно очевидно, что она влюблена в Намури. Сидя рядом на полу, она обнимала руками ногу мужа, прижималась, клала подбородок ему на плечо в безотчетном стремлении к большей близости, и их волосы смешивались, а ее белые зубы ярко сверкали на темном фоне его шеи.

Намури невозмутимо принимал эти проявления любви, выражая всем своим видом приличествующее ему безразличие, но в присутствии сына их чувство к мальчику приводило к тому, что они как будто забывали о необходимости соблюдать при людях требуемую обычаем дистанцию. Бесспорно, Гиза был избалованным ребенком. Он вертелся и кривлялся, как все капризные дети, умеющие спекулировать на чувствах родителей, тянулся к груди матери, а когда та поднимала грудь, чтобы дать ему, он отталкивал ее и, отвернувшись, прятал лицо на плече у Намури. При Гизе муж и жена, казалось, забывали об окружающем и в резком свете лампы выглядели совсем иначе, чем на улице. У меня они держали себя с такой интимностью, что мне иногда становилось неловко смотреть на них.

Смущение мое вызывалось не только их несдержанностью, но и тем, что Гиза — и это все знали — не был их родным ребенком. У Изазу и Намури детей не было. Гиза был сыном Бихоре, младшего брата Намури, чья плодовитая жена вызывала зависть мужчин деревни, всегда готовых заподозрить жен в нежелании рожать детей. Такого рода обвинения являлись одним из самых обычных выражений антагонизма между полами и одной из самых частых причин для развода. Бездетность всегда объясняли упрямством женщин и никогда — неполноценностью мужчин. Считалось, что боязнь боли и возможной смерти побуждает женщин прибегать к тщательно скрываемым от мужчин противозачаточным средствам, лишая таким образом мужей естественного права на отцовство. Как бы то ни было, часто бесплодие женщин убеждало мужчин в правильности общепринятого взгляда, будто интересы полов существенно расходятся. Этот взгляд делал бездетную женщину особенно уязвимой, служил оправданием для многоженства и объяснял, почему в семьях так часто встречались приемыши.