Горная долина

Макис повернулся к ящику, стоявшему между двумя рядами, и, когда он заговорил, я понял, что именно этой части церемонии дожидались нотохана. Хотя я готов поклясться, что они не сдвинулись с места, мне показалось, что они подобрались ближе к ящику, почти склонились над ним, глядя на него так пристально, что я сомневаюсь, поняли ли они из речи Макиса намного больше, чем я. Когда крышка ящика была поднята, я невольно подался вперед, точно так же как бросились вперед утратившие всякую сдержанность нотохана. Намури и еще несколько человек из наших сразу стали рядом с Макисом.

Семена раздора, очевидно, с самого начала носились в воздухе. Теперь церемонии были отброшены и ящик скрылся под склонившимися над ним телами. Макис, видя нетерпение родичей жены, быстро продемонстрировал содержимое ящика: четыре топора, включая и тот, что дал ему я, ножи, ожерелья из бус, куски красной ткани и разные традиционные ценности — перья райской птицы, связки мелких каури, ожерелье из белых раковин. Я с изумлением смотрел на вещи, вспоминая утверждение Макиса, что брак с Гума’е потребует лишь скромного выкупа. Мои подозрения оправдались. Макис и его сородичи, втянутые в борьбу за престиж, были вынуждены принять чрезмерные требования нотохана или признать, что представление об их богатстве и силе было ложным. Извлеченные из ящика предметы должны были ошеломить нотохана, лишить их дара речи, заставить признать превосходство Макиса и тех, кого он вел. Но нотохана находились в выигрышном положении — не их репутация клалась здесь на весы.

Макис отступил от пустого ящика. Напряженный, еле сдерживая волнение в груди, он ждал реакции нотохана, думая услышать, очевидно, традиционные хвалебные возгласы. Нотохана сгрудились над выкупом, обсуждая достоинства предметов, и лишь через несколько минут посторонились, уступая место старшему брату Гума’е. Тот заговорил, даже не вставая. В его жестком лице читались упрямство и мстительность. Сусурока ответила удивленным молчанием. Его нарушила вспышка ярости Намури, от чьих слов выражение лиц нотохана стало еще жестче. Макис еще не преодолел своей растерянности, а Намури уже снова отвечал нотохана. Его огромная фигура напряглась в сдерживаемой ярости, и, забежав на миг в свою хижину, он выскочил с ножом и куском ткани, которые швырнул на груду вещей перед нотохана.

Гости оценивающим взглядом окинули прибавление к их богатству и поднялись столь же неумолимо требовательные, что и раньше. Намури, казалось, вот-вот взорвется. Он пробился через толпу, встал около своей хижины, вцепившись рукой в плетеную стенку, и через головы соплеменников стал бросать яростные слова в бесстрастных нотохана. Возбужденные вызовом, брошенным их репутации, другие жители Сусуроки швыряли на кучу вещей новые предметы. Нотохана были неумолимы. Окончательно потеряв терпение, Намури ринулся прочь от толпы, и брошенные им через плечо слова явно имели целью положить конец торговле. Но я так никогда и не узнал, что он хотел сделать. Макис, стоявший в стороне, вдруг сорвался с места и почти бегом бросился через толпу к хижине Готоме. Его волосы развевались, когда он наклонился, чтобы сдвинуть в сторону загораживавшие вход необструганные доски, а движения его рук были так же стремительны, как и неудержимый поток слов. Он почти сразу же вышел из хижины, встал во весь рост и замер на миг в повелительном молчании. Он держал в руках охапку цветного тряпья, топор и несколько ожерелий. Он не обратил внимания на попытку Намури остановить его и будто не слышал предостерегающих криков других его сородичей. Твердо ступая, излучая гордость и презрение, он прошел между односельчанами и остановился перед сидящими нотохана. Голова его была надменно откинута, глаза в тени бровей неподвижны. Даже нимб из перьев в волосах словно бы подчинялся его воле. Легкие перья казались живыми трепетными продолжениями его «я», когда он добавил свою ношу к груде вещей, как бы спрашивая гостей всем своим видом: что вы теперь посмеете сказать?

Напряжение разрядилось. Один из нотохана, сидевший сзади старик, с трудом поднялся на ноги и провозгласил хвалу Макису. Остальным, даже братьям Гума’е, пришлось последовать его примеру. Макис был великодушен в своем триумфе — от напряженности не осталось и следа, он смеялся, обменивался с гостями шутками, с царственным величием разрешал им гладить себя. Сам он слегка, лишь с намеком на ласку, проводил руками по их плечам. Приличия были соблюдены, но не оставалось сомнений в том, кто взял верх.