Горная долина

Я лег на постель и закрыл глаза, чувствуя, как жара и безмолвие просачиваются сквозь плетеные стены. Потом я, должно быть, заснул. Проснулся я оттого, что кто-то меня окликнул. Это был Хунехуне. Он был в затруднении, не зная, будить меня или нет, но, когда он сказал, что меня зовет Макис, я в один миг вскочил на ноги и пошел за ним к углу ограды. Там я сразу услышал голос, доносившийся с дальнего берега Галамуки. Хунехуне ответил долгим «у-у-ух», означавшим, что зов услышан. После короткой паузы Макис ответил. Его голос звучал теперь несколько громче, как если бы Макис быстро приближался. При передаче сообщений на расстояние звуки произносили протяжно, отчего слова искажались, и я с трудом разобрал свое имя — Гороха Гипо. Я ждал, что Хунехуне переведет мне сообщение Макиса, но он только небрежно сказал, что Макис возвращается и хочет, чтобы я подождал его. Не в силах сдержать нетерпение, я велел ему задать самый важный вопрос. Когда он снова повернулся ко мне, лицо его сказало все, что я хотел знать. Чувство облегчения, читавшееся в глазах Хунехуне, сняло с меня бремя ожидания, а его слова лишь подтвердили то, что я уже знал: Гума’е родила ребенка.

Вернувшись к себе, я сообразил, что надо было спросить еще о многом: как себя чувствуют Гума’е и ребенок, кого она родила — мальчика или девочку… Ответ на оба эти вопроса я получил сразу же по приходе Макиса. Он вошел своей обычной уверенной походкой, в такт его шагам постукивали ракушки и ритмично покачивалась шевелюра, и то, как он прижал меня к себе, сразу положило конец всем моим опасениям. Макис сказал, что родилась девочка — ив один миг чувство облегчения сменилось у меня сожалением: я ведь знал, как он хотел сына. Но ни тогда, ни позднее я не услышал от Макиса ни одного слова сожаления, и это еще выше подняло его в моих глазах: разочарование не повлияло на отношение Макиса к жене и дочери.

Вечером, как обычно, стали приходить люди, но теперь они относились ко мне иначе: более открыто и дружелюбно. Совсем недавно они готовы были обвинить меня в смерти Гума’е (если бы она умерла), теперь же ставили мне в заслугу ее благополучные роды, и этот эпизод создал мне такую репутацию, что в последующие месяцы меня не раз поднимали ночью с постели, чтобы я осмотрел начинающую рожать женщину. Сам Макис считал, что за благополучный исход должен благодарить меня, и в знак признания роли, которую я сыграл, попросил дать имя младенцу.

Когда Гума’е вернулась с ребенком в деревню, почти сразу же начались приготовления к уплате выкупа за нее. Братья не заставили себя ждать. Их заискивающие улыбки до ушей и фальшивый энтузиазм по моему адресу вновь пробудили во мне неприязнь к ним, и я испытывал мучительную неловкость, понимая истинную причину их прихода. Их поведение обеспокоило меня настолько, что я вскользь упомянул о нем Макису. Он снова стал самим собой, но тоже чувствовал перемену, произведенную в наших отношениях недавними событиями. После ночи, когда над нами висела угроза смерти Гума’е, он представился мне в совершенно ином свете. Я больше не обращал внимания на те его черты, которые были выставлены на всеобщее обозрение. За этим фасадом я нашел индивидуума и теперь общался именно с ним. Но если Макис и разделял мои подозрения в отношении двух нотохана, то мне он говорил, что никаких оснований для беспокойства нет, что вопрос о выкупе не имеет большого значения и что он, Макис, легко его уладит.

И тем не менее у меня не было уверенности, что я ошибаюсь. Хотя Макис отмахивался от моих вопросов, я все же чувствовал, что нотохана пытаются воспользоваться моим присутствием для непомерного увеличения своих требований, ибо уверены в том, что Макис и другие жители деревни смогут рассчитывать на мою помощь. Меня же беспокоил не объем моего вклада, а то. что жителям Сусуроки, и прежде всего Макису, чтобы не ударить лицом в грязь, придется дать больше, чем требует обычай, больше, чем они могут себе позволить. Никто из них не показывал, что понимает это, но я чувствовал, что они это знают и учитывают, подготавливая свои личные взносы в выкуп за Гума’е.

Прошел месяц, и наступил день формального бракосочетания Макиса и Гума’е. Утром Макис зарезал двух свиней, которых выкормила Мохорасаро. Он собирался взять по свинье от каждой старшей жены, но Готоме отказалась подчиниться его решению, что вызвало скандал. Шум заставил меня выйти из хижины, и я увидел Готоме плачущей у ее очага. Сетка на ее голове была сдвинута набок ударом Макиса. Он стоял рядом с искаженным яростью лицом и осыпал жену непристойной бранью. Позднее опозоренная Готоме ушла с узелком к своим родным в Гехамо, чтобы не принимать участия в праздновании бракосочетания соперницы.