Горная долина

Я не мог односложно ответить на его вопрос и отвел глаза в сторону. Маниха никогда не был среди тех, кто раздражал меня постоянной навязчивостью и бесцеремонными вторжениями. За все время я не сказал ему больше десяти слов, а он тоже никогда не обращался ко мне прямо. И, однако, я всегда интуитивно чувствовал, когда Маниха приходил или уходил, и часто испытывал непреодолимое желание посмотреть на него. Я тоже ловил на себе его взгляд, и тогда он сразу отводил его. Мне казалось, что его сдержанность проистекает от безразличия, но теперь я понял, что она следствие скрываемых эмоций и что это они вызывали во мне тягостное чувство, когда я ловил на себе его пристальный взгляд. Почему-то у меня не было ощущения, что Маниха испытывает ко мне неприязнь или недоволен моими отношениями с Асемо, хотя он должен был считать меня своим противником. Не я лично, а образ жизни, который я представлял, будил его настороженный интерес. Он смотрел на меня, как бы оценивая своего врага и пытаясь представить себе исход борьбы.

Подобные ситуации возникали и раньше. В конце беседы собеседник нередко задавал мне вопрос, с которым сейчас обратился ко мне Макис. Каждый раз, когда это случалось, у меня создавалось впечатление, что наш разговор как бы открывал ставни в душе моего собеседника, что неожиданно для себя, рассказывая об обычаях гахуку, он бросал на них взгляд со стороны и пытался объективно оценить. В глазах, смотревших на меня, всегда была некоторая растерянность от непривычного переживания. Объяснить Манихе, что моя позиция не имеет ничего общего с позицией миссионеров и администрации, казалось в данных обстоятельствах совершенно недостаточным. Его вопрос возник не только потому, что внезапно он потерял чувство уверенности. Он требовал большего, чем успокоительные разговоры, потому что распахнувшиеся ставни открыли перед ним неожиданную возможность переоценки ценностей. Глядя, как он, подавшись вперед, молча ожидал ответа, я испытал такое чувство, будто он просил меня предсказать будущее. Он сам мог видеть, куда клонились события, и как человек, предчувствующий свое поражение, швырял инициацию Асемо в маячащую впереди грозную фигуру, надеясь найти в меняющемся мире место для своей традиции.

Если бы я ответил откровенно, мне пришлось бы сказать, что уже поздно рассчитывать на желательный для него исход. Достоинства, создавшие ему репутацию, традиционные знания, за которые его уважали, цели, которых его учили добиваться, не могли остаться прежними, ввиду изменений, принесенных белыми. Таким людям, как он, неспособным или не желающим свернуть в сторону, будущее несло лишь все увеличивающуюся изоляцию и горечь от сознания того, что руководство ускользает от них. Но я не хотел подтверждать его опасения, не хотел брать, предложенную мне роль и вступать в конфликт из-за Асемо. Отступив на нейтральную почву, я категорически отказался высказаться по этому вопросу.

Больше я не думал об Асемо до наступления утра, когда меня снова разбудили крики флейт. Тень и тишина комнаты и контрастирующая полоса света, падавшая через дверной проем, стали уже привычным фоном для этой музыки, но сейчас, прислушиваясь к спящей деревне, я почувствовал, что мелодия звучит ближе, чем раньше, и ее настойчивость вдруг напомнила мне о последних минутах беседы с Макисом и Манихой. Я спросил, часто ли нагамидзуха посылали своих подростков для инициации к гама. Макис ответил, что не может вспомнить другого такого случая. Потеряв вдруг уверенность, он задал этот вопрос Манихе, и тот ответил, что об инициации Асемо позаботится брат его матери, принадлежащий к гама. Это отступление от обычного порядка окончательно убедило меня в том, что я правильно истолковал мотивы действий Манихи. Крики флейт стали голосом судьбы Асемо и всех тех, кто был зажат между прошлым и неясным будущим.

Примерно через час я узшал, что накануне Асемо ушел из Сусуроки в Менихарове, где был дом одной из его старших «сестер». Внезапное исчезновение означало, очевидно, протест против планов отца, но могло быть и средством избежать смущения, стыда, который испытывали на людях подростки. На кухне мальчики считали правильным второе объяснение. Я узнал также, что несколько дней я был единственным человеком в деревне, не посвященным в планы Манихи.

Давно уже прошел час, когда люди обычно уходили на огороды, но они продолжали сновать по улице. В них чувствовалось сдержанное возбуждение, как будто решение, принятое ночью, было приятным сюрпризом, и они предвкушали теперь удовольствие, на которое прежде не рассчитывали. Никто не говорил об Асемо, мне оставалось только гадать, как он чувствует себя в Менихарове.