Горная долина

В тринадцать лет у нее уже было меньше свободы и меньше свободного времени, чем у мальчиков, набивавшихся в мою кухню или сопровождавших меня в прогулках по отрогу. Если последних и просили что-нибудь сделать, они делали это неохотно, не скрывая своего неудовольствия. Однако, когда они возвращались в конце дня домой, всегда находились родственники, готовые их накормить. В хижинах, куда мальчиков звали есть, такие девочки, как Тарова, взваливали на плечи длинные коленца бамбука и шли вниз по склону холма к источнику, чтобы наполнить их водой. Они помогали на всех стадиях приготовления пищи, уходили из селения утром и работали рядом с женщинами в огородах, а возвращались с нагруженными билумами, слишком, казалось, тяжелыми для их тонких шей. Всегда были дети, которые чуждались в присмотре, младшие братья и сестры, родные и двоюродные, чье место у материнской груди уже заняли новые младенцы. Таровы Сусуроки заботились о малышах — бранили их, одергивали, утешали, тискали, покрывая звучными поцелуями каждый дюйм их тела. Если у девочек и была другая, более свободная жизнь, то она проходила где-то подспудно и я ее не заметил. Судя по всему, беззаботное детство девочек кончалось к десяти годам. Среди ребятишек, плескавшихся в ручьях и наполнявших прохладные уголки в тени таро шумом своей возни, редко можно было встретить девочку старше этого возраста. Больше шансов было увидеть, как она сгибается под ношей дров или овощей, бежит на зов матери или бросается на обидчика, поддразнивающего ее.

Такой была и Тарова, которую я знал более полутора лет. Знакомство наше развивалось медленно. Сначала я видел ее редко, когда мы случайно встречались на тропинке или я проходил мимо изгороди огорода, за которой она, поднявшись из стелющихся по земле стеблей, стояла с открытой, но неуверенной улыбкой, всегда вызывавшей у меня желание ласково произнести ее имя.

Позднее мы стали чаще встречаться в Гохаджаке, где я знал ее отца Гихигуте.

Я вовсе не искал дружбы с ним; по правде говоря, он был мне даже неприятен. Наши с ним отношения были единственными в своем роде.

Гихигуте перешагнул уже за средний возраст. Среди его смазанных жиром волос было много седых, а лицо покрывали морщины; две особенно глубоких борозды шли от широкого выступающего носа к углам рта. Когда он улыбался (а в моем присутствии он улыбался почти всегда), глаза его чуть ли не исчезали среди лукавых морщинок, а губы размыкались, показывая великолепные зубы. Он был строен, но физически менее развит, чем многие мужчины гахуку, — почти кожа да кости. Издали, однако, его легко можно было принять за более молодого человека. Спину он держал прямо, ходил с важным, самодовольным видом. Говорил он быстрее всех знакомых мне гахуку. У него была неприятная манера, разговаривая со мной, приближать лицо вплотную к моему, брать меня за руки и прерывать поток слов чмоканьем, в котором нельзя было не узнать имитации — и очень правдоподобной — поцелуя. Я понимал немногое из того, что он говорил, но, судя по тому, как реагировали слушатели, сгибавшиеся и трясшие головой от смеха, у него, очевидно, был талант украшать и без того не слишком скромные общепринятые приветствия разнообразнейшими непристойностями собственного изобретения.

Находясь рядом со мной, Гихигуте всегда играл на публику. Каждый раз, когда я подходил к группе мужчин, мне приходилось с ними обниматься. Мне это было не особенно приятно, но все же не шло ни в какое сравнение с разнузданными проявлениями любви, которыми меня осыпал Гихигуте. Первый раз он застал меня врасплох. Обхватив мои ноги, он поднял меня с земли и понес. Голова Гихигуте была на уровне моей груди, и за его свалявшимися волосами я видел жителей Гохаджаки, махавших руками и от всей души радовавшихся новому зрелищу, которым они были обязаны его изобретательности. Добившись успеха, один раз, он пытался повторять этот трюк при каждой встрече. Началось настоящее соревнование умов, в котором я старался побить его тем, что усаживался раньше, чем он успевал вскочить на ноги. Окружающие скоро поняли, что происходит, и мои старания спастись от шуток Гихигуте вызывали почти такое же веселье, как те случаи, когда он брал верх. Его поведение в большой мере определялось желанием испытать меня, проверить, как далеко он может зайти и насколько хватит моего терпения. С объятиями Гихигуте я еще мирился, когда это было неизбежно, куда труднее было принять другой его излюбленный гамбит.