Горные орлы

Глянул я на старичишку и вижу — словно бы не в себе и он… Давай, давай, говорю… И начали мы спускаться. Я это, конечно, вниз не смотрю, а норовлю все больше в ухи коню или в небо. Ненароком скосил как-то глаз и вижу, что где-то внизу зыбуном бьет вода, не вода — пена… И сразу потянуло из меня кишки — от большой высоты, знать. Порядком уж, должно, спустились мы, а лошаденка у его возьми да и оскользнись с этакой крыши. Вякнул чего-то старичонка и, должно, на полету еще умер. Слышу, где-то далеко-далеко сбулькал. Слез я с коня, подполз к обрыву на животе и посмотрел. Да потом взад пятки, взад пятки, кое-как отполз на брюхе, отдохнул и перекрестился. Да я на этом-то на Амыгетейском-то хребте трое суток и прокуковал. И кричал и плакал от отчаянности. Духом под конец совсем упал, уснул. И словно откровение во сне явилось мне. Полез я обратно на хребет и повдоль гребня давай испыток делать. Еду, а сам вехи каменные на приметных местах выкладываю да на пятые сутки, как на крыльях, и спустился в долину Кара-Кабы.

Мужики радостно встрепенулись. Егор Егорыч перекрестился:

— Вот оно где!..

— Ну, будет на сегодня. Надо разбредаться. Одним словом, готовьте, мужички, лошадей, сумы покрепше, вьюки обдумывайте и сушите сухари…

28

В январе вернулись охотничье-промысловые бригады. На первом же собрании артельщики изгнали из колхоза лодыря Зотейку Погоныша, оказавшегося непригодным и в тайге.

— Дорогие товарищи, послушайте бабу! — Матрена подошла к столу, шумно хватая ртом воздух. — Темная ночь, подушка да подоплека знают, дорогие мои товарищи, сколь натерпелась я с этаким лодырем и сколь на своем веку да на своем горбу тягости с ним вынесла. Другой верблюд этого не видывал. Н-но, — резко возвысила голос Матрена, — в одноличной жизни было одно, а теперь, товарищи, другое. В деревне смеются: «Глядите, какой — лодырь у артельщиков. А пай тоже получает, как добрый, как же идти к ним…» Послушаю, закушу губу до крови, скреплюсь сердцем и только еще пуще роблю… А теперь!.. Оказывается, и в охоте он тоже… пустое место! — Голос Погонышихи задрожал. — Пусть уж мною заробленный хлеб жрет… И горько мне, дорогие люди, что мужа своего я позорю, а кривить душой не хочется. Решайте как думаете!

Матрена задохнулась и села.

Следующее колхозное собрание ознаменовалось необычайным выступлением секретаря комсомольской ячейки Кости Недовиткова.

Парень стоял без шапки, с письмом в руках. Непокорные, жесткие волосы торчали вразмет.

— Житейский факт этот, товарищи, большого политического значения… — начал, как заправский оратор, Костя.

Он старался говорить отменно даже в сравнении с признанным оратором Егором Егорычем и всегдашним докладчиком на собраниях Дмитрием Седовым. Краевая молодежная газета прочитывалась им из номера в номер.

— И вот поэтому-то я и должен рассказать все с самого корня вопроса. Хоть здесь и встретится чужая сердечная тайна.

— Чисто говорит, шшенок! — изумленно воскликнул дедка Мемнон. — Слушать слушаю, а понять ничего не разберу… — заговорил было старик, обрадованный, что его слушают.

Но Костя оборвал его:

— Прошу не перебивать оратора! Дед Мемнон! Недавно я действительно был щенок, как ты только что обозвал меня. И, пользуясь моим несовершеннолетием, молодые красноармейки письма через меня своим мужьям писали, какие им вздумается. Память же у меня, всем вам известно, такая, что я любое письмо в любую минуту, как из секретной шкатулки, достаю.

И вот, прежде чем перейти к зачитыванию сего политического письма мужа гражданки Аграфены Татуровой, — Костя тряхнул листом бумаги, — порученного мне ею для всеобщего зачтения, я обязан выложить перед вами из шкатулки моей памяти следующие строки Аграфениного письма.

— «От ретивого моего сердца, здравствуй, милый Веня! Да еще раз, тысячераз, милый Веничка, от белой моей груди, здравствуй!» — Костя изменил голос и стал подражать речи бойкой, веселой Аграфены.

— Голову, голову набок!.. Щеки раздуй, Костюха! — азартно закричала неизвестно зачем посещавшая все колхозные собрания упорная единоличница Виринея Мирониха.

Костя чуть склонил голову, раздул щеки и округлил глава.

— Теперь сходственно! — одобрила Виринея, не сводившая глаз с Кости.

— «Да еще раз, тысячераз, ненаглядный Веничка, от румяного моего лица, здравствуй! В своем кратком письме… ты мне сообщаешь, что тебе очень…»

— Костя! Да ты не сдурел ли, охальник! — закричала покрасневшая до ногтей круглолицая Аграфена и рванулась к столу президиума.

Но ей загородили дорогу комсомольцы.

— Дорогая гражданка, Аграфена Григорьевна, тына меня не серчай. Но, принимая во внимание твой протест, я все такие места буду обводить голосом в протяжку.

— Без выбросу!.. Без выбросу!..

— Кого там обводить, рапортуй!..

— «Терпи, милый Веня. Христос терпел и нам велел…»

— Кончай, брат, про такие штучки — сурово сказал Дмитрий.

Костя оглянулся на Седова.

— Я вовсе не для смеху, я Аграфену Григорьевну даже очень уважаю вот за что, — Костя загадочно указал на письмо. — Посмотрите, как оно важно, как отменно, это второе, политическое письмо ее мужа.