Горные орлы

— …довести идею коллективизации до абсурда… До абсурда, — еще более раздельно и громко повторил он слова, очевидно плохо расслышанные далеким собеседником. — Это значит развалить с таким трудом созданное, дискредитировать советскую власть. — Зурнин опять остановился на мгновение.

Но теперь, очевидно, снова заговорил «тот», и Орефий Лукич поднял глаза.

Неизвестно, услышанное ли им обрадовало его или он обрадовался женщинам, но Зурнин молча взял со стола отводную трубку и протянул Марине.

Кровь отхлынула от ее лица, когда она услышала первые слова далекого, незнакомого голоса:

— …особенно этот «бывший уголовник», как пишет уполномоченный Опарин, Селифон Адуев. Ты его помнишь? — спрашивал невидимый собеседник.

— Да, — ответил Орефий Лукич.

Марина пристально смотрела на Зурнина. На помертвевшем ее лице жили только глаза.

— …Адуев рассказал мне всю свою жизнь и нелепую историю о мнимом убийстве алтайца. Какое досадное стечение обстоятельств! Какая ошибка суда! Какой это горячий и искренний человек! Что о нем, как о бригадире, говорят приехавшие сюда с жалобами на Опарина черновушанские коммунисты? Как ты смотришь на возможность восстановления Адуева в партии?

Орефий Лукич обратил внимание на лицо Марины: из глаз ее на залитые теперь жарким огнем щеки сбегали обильные слезы.

Зурнин молчал, как показалось ей, необычно долго. И заговорил, как снова показалось ей, строго, почти сурово.

— Михал Михалыч, ты, конечно, сам понимаешь, что дела такие по телефону не решаются, и мне смешно, что ты заговорил об этом, но если это действительно была ошибка суда, то я, безусловно, за то, чтоб ошибку исправить, — сказал наконец Зурнин. — Мысль о возможности восстановления его в партии одобряю… Но в одном ты ошибаешься: никакой Опарин не троцкист. Вздор! Я точно выверил сегодня — это просто дурак и карьерист. Мы виноваты, что такой балбес пролез в партию. А вот Кузьмин — это верно. Тут мы еще больше проморгали, надо честно признаться… Опарин был в его руках слепым орудием. И фашистского ублюдка этого… — резко, до дрожи, изменил вдруг голос Зурнин, и лицо его изменилось.

Марина положила трубку и кинулась к Марфе Даниловне. Целуя Обухову, увлекла ее за дверь. Когда они снова вошли в кабинет к Орефию Лукичу, чтобы вместе идти домой, он все еще говорил:

— …На этом уроке покажи — подчеркиваю: покажи всей организации района грубейшее извращение партийной линии в деревне. Подними бдительность низовых ячеек, народ, понимаешь, народ подними…

Обухова потянула Марину за рукав.

— Пойдем, дело это серьезное.

Женщины тихонько вышли.

— Великая партия наша впитывает в себя, Маринушка, все лучшее, что есть в стране, но она же и вышвыривает на свалку примазавшуюся сволочь…

7

В Черновушке замолкли песни, точно в каждом доме был покойник. Люди слонялись молчаливые, с запавшими, замученными глазами, словно с дыбы снятые.

По дворам одна за другой ходили комиссии: оценочная, поверочная, по обобществлению птицы и мелкого скота.

По полутемным сараям под топорами отскакивали тысячи куриных, утиных, гусиных голов.

У обобществляемой птицы хозяйки ставили свою мету: разрезали петушиные гребни, малиновые перепонки гусиных лап.

— Дворы охолостил — по амбарам, по сундукам ударится: накопили — делитесь, тебе грош, себе целковый…

— Содома и Гоморра! — ругались «сагитированные» Егором Егорычем «коммунары».

Герасим Андреич позвал партийцев — Станислава Матвеича, демобилизовавшегося из армии Ивана Лебедева, Кузьму Малафеева — и твердо сказал им:

— Нет моих сил больше смотреть на этот развал. Под корень рубит он нас и своей «коммуной» и подобными «встречными» планами. Потом он взовьется и улетит, а мы расхлебывай. И что ты с его возьмешь, кроме как горсть волос… Письма наши жалобные к товарищу Кузьмину не помогают. Адуева и Погонышеву наших или не допустили к больному Быкову, или в другую какую беду попали они — не добрались до района. Ушли без лыж, а сами видите, какие нынче неподобные снега трахнули. Надо вам самим податься в район. Становитесь на лыжи и идите, один одного сменяючи. И всей делегацией чистосердечно-откровенную информацию товарищу Быкову, хотя бы в больнице, сделайте. Он, Михал Михалыч, и больной поможет…

Председатель «коммуны» Фома Недовитков, и дома не делавший ни одного шага без совета жены, теперь ошалело метался по необъятному хозяйству «коммуны».

— Засохнешь, как червяк, с этакой заботушкой, братцы! Помогите! Христа ради! — умолял он мужиков.

Но раскольники или отмалчивались на просьбы председателя, или отлеживались «дома на полатях» в горячую пору.

По распоряжению Опарина в неподготовленные омшаники были свезены на зимовку в одно место ульи всех «коммунаров».

У Акинфа на маральнике вовремя не подвезли сена.

— Перегубим пантачей, ну и ложись в могилу, — хмуро сказал Герасим Андреич и уехал в «сад», спасаясь от тоски и злобы за гибнущее на глазах хозяйство.

Недомолоченный хлеб гнил в раскрытых кладях. Кедровый промысел упустили. На белковье и соболевку не снарядили ни одной бригады.