Горные орлы

Взлет птички, крик филина и даже ржанье жеребят, оставленных у полевого стана, казались особенными в этот тихий ночной час в зачарованных лунных полях.

Мальчик остановил лошадей на прошлогоднем овсище. Селифон снова осмотрел упряжь.

— Давай! — и броском запустил плуг в волглую землю.

Мальчик крикнул: «Оле-ле-ле!» — сытые кони, словно и не напрягаясь, пошли, а ременные постромки натянулись как струны. Сбочь борозды, у правой ноги Селифона, возник и побежал маслянисто-глянцевый пласт. От вспоротой земли шел пьянящий спиртово-сладковатый дух.

Стерня на завивающемся пласту распрямлялась, точно охваченная полымем, и, зачерневшая, опрокидывалась навзничь.

— Оле-леле-ле! — все веселее и звонче кричал, погонщик.

На краю полосы Селифон выкинул плуг. Постромки зашлепали по ляжкам лошадей. Вновь запуская лемех, Селифон невольно взглянул в сторону Ивана Лебедева и увидел, что и он на своей клетке тоже начал новую борозду.

Крики полуночной птички — таинственного алдодика, волнующие стоны пролетной журавлиной стаи словно перекликались в душе Селифона с радостными мыслями о широкой жизни, открывшейся ему.

Все чаще покрикивал Адуев и на погонщика и на лошадей, все быстрее и быстрее шагал он по борозде, возбуждаясь, пьянея от необычного, ночного труда, от крепкого, чуть сладковатого запаха поднятой земли.

И всякий раз на завороте, тревожно взглядывая в сторону Ивана Лебедева, видел, как тот одновременно с ним выбрасывал плуг на своей клетке.

Уже задымились мокрые бока лошадей, но ни председатель, ни бригадир не останавливали упряжек в борозде. Уже выступивший на спине пот стал пробивать пиджаки плугарей.

«Вечером пораньше приезжай, Силушка!..» Самая пора разъезжать… Чего доброго опять обидится»… — вспомнил Селифон просьбу жены. И ему первый раз со дня встречи с Мариной стало неловко на душе при воспоминании о ней.

Первым преувеличенно громко остановил упряжку Иван Лебедев.

Оторвавшись от ручек плуга Селифон ощутил, как зыблется под ногами земля, а звезды вприпляс кружатся на придвинувшемся небе. Во рту было сухо, подошвы ног горели.

В эту ночь они вспахали два га.

Прошли сутки, как председатель начал свой рабочий день, но он опасался, как бы лебедевцы, в азарте увлекшись количеством, не снизили качества. Селифон решил проверить все клетки.

Овес заделывала румяная, полная девушка — Ксюша Гаранина. Взгромоздившись на молодого, горячего серого жеребчика, Ксюша совсем не оглядывалась назад на привязанную к бороне ленивую соловую кобылу.

На горе стоит береза,
А я думала? — Сережа.
Я с березой обнялась
И слезами залилась,—

во весь голос пела Ксюша.

Громкая песня горячила слабосильного еще конька. Горячили его и пинки девушки, болтавшей ногами в такт частушкам. Плохо было и старой кобыле: она не поспевала за резвым жеребчиком и то и дело, натягивая повод, поднимала борону. Борона раскачивалась из стороны в сторону, пропуская незабороненными целые заплаты посева.

Селифон не выдержал и побежал наперерез Ксюше по мягкой пахотине.

— Стой! Стой! Аксинья!

Д’милый пашет,
Ручкой машет,
Д’я не знаю, чо к чему.
Мне подруженьки сказали:
— Ты беги скорей к нему…—

разливалась боронильщица.

— Ты что же, Аксинья? Ты как боронишь?.. — едва переводя дух от усталости, заругался он на остановившуюся наконец девушку.

Селифон уже видел все последствия этого упущения: весной «лысые» всходы, осенью «колос от колосу — не слыхать голосу». На току — недобранные центнеры зерна.

Адуев решил вечером на бригаде «прохватить» и бригадира и Аксинью. А сейчас он стоял и сурово смотрел на боронильщицу и запалившегося конька. От пробега по пахотине сердце его билось рывками, в горле жгло.

Молодой жеребчик дрожал всем телом, с ляжек его, со шлеи, ерзавшей по ним, падала розоватая пена.

— Немедленно же слезай! — приказал Адуев.

Девушка поспешно одернула короткое платье, закрывая красные, толстые икры. Навалившись грудью на холку измученного жеребчика, она неловко соскочила на землю. Простодушное, с наивными серыми глазами, лицо Ксюши залилось краской.

Селифон посмотрел на смущенную девушку и хлопнул ее по плечу:

— Ух, да какая ты еще дурная, Ксюша! Садись на Соловуху: ты же видишь, она не поспевает за жеребенком, и он под тобой упадет скоро.

— Да у нее, Селифон Абакумыч, спина вострая, как ножик… — Девушка потупилась и еще больше раскраснелась.

Селифон только теперь заметил, что жеребчик тоже был без седла: Ксюша боронила, кинув на спину лошади зипунишко.

— Наша оплошка, Оксюха. Завтра утром пришлю седла. И сейчас же переборони все заново. Ты знаешь, платить нынче на трудодень будем от урожая…

Селифон перевязал лошадей, вычистил из-под зубьев бороны бурьян и помог сесть Аксинье на кобылу.

— Трогай-ка! Не бойсь, не обрежешься! — крикнул он ей вдогонку.

Бороны плавно поплыли в такт мерно шагающим, грузнущим по самые бабки лошадям.