Горные орлы

Наступивший рассвет вдруг как-то сразу вновь перешел в ночь. Не проскакал Адуев и до отворотка к Волчьей гриве, как налетел снежный ураган такой силы, что конь с карьера перешел на шаг, а потом и совсем встал, бочась, крутя головой и прижимая уши. Это была секущая мириадами ледяных дробинок, страшная весенняя пурга, подхватывающая на белые свои крылья целые стада скота и угоняющая их в пропасти.

Не слушаясь поводьев, лошадь круто повернулась и пошла, по ходу пурги, все усиливая и усиливая бег, точно подталкиваемая чьей-то грудью.

Адуев спрыгнул с седла и с трудом повернул иноходца встречь урагану: деревня, к которой пургой гнало лошадь, была ближе, чем стан лебедевцев, но на стану были его люди, возможно уже выехавшие на клетки.

«Надо собрать всех», — никаких других мыслей не было в голове Селифона.

Шел, отворачивая лицо от острых игл, выставив вперед плечо, с трудом преодолевая каждый шаг. С головы сорвало и унесло фуражку. Волосы, брови, усы забило снегом. Рев и свист оглушили Селифона: куда ни взгляни — летящая седая мгла. Ураган валил с ног.

Сколько длилась борьба с белой смертью, Селифон не смог бы сказать. Не выпуская из рук поводьев, он полз, низко нагнув голову;

«Надо собрать всех!»

Слепой, с обледенелым лицом, коченеющий от холода, делал рывки, подтягивая за собою упирающегося ослепленного коня. Выбившись из сил, повертывался вместе с иноходцем под ветер и отдыхал, рукавом протирал и себе и Савраске глаза, ноздри. Мокрая, замерзающая лошадь сгорбилась и дрожала. И снова, сбитый на четвереньки, полз Селифон по бегучему, точно живому снегу, теряя представление о времени. Порою ему казалось, что он ползет целую вечность, что во всем мире живы только он и Савраска. Руки его одеревенели и не чувствовали холода, точно тисками сжимало виски и лоб.

— Скоро! Теперь скоро, — подбадривая себя, твердил он.

Окончательно обессилевший, он наткнулся на бригадный стан и не нашарил ни окон, ни дверей. Но и теряя сознание, Адуев продолжал ползать у задней стены полевого стана, не выпуская поводьев коня.

Спас Селифона тракторист Архип Тихий, раньше всех выехавший на клетку и застигнутый бурей. Возвращаясь, он наехал «Сталинцем» на скотный сарай лебедевцев. Выключив мотор, Архип, тоже обледенелый с головы до ног, спрыгнул с трактора и стал кричать, отыскивая в ледяной кипени дом полевого стана. Крик его замирал у губ: пурга, казалось, вбивала звуки обратно в горло. Наткнулся он вначале на лошадь, а потом и на Селифона.

Ощупью Тихий с Адуевым добрались до первого окна и забарабанили. Выскочившие из теплого помещения колхозники втащили председателя и тракториста и оттерли их…

Буря бушевала трое суток и стихла так же внезапно, как и налетела. Вырвавшееся из плена солнце таким теплом и светом залило белые поля, что даже трудно было представить, будто час тому назад здесь неистовствовала пурга.

Второй раз на мягких голубых крыльях прилетела весна. Лежавшие замертво поля ослепительно сверкали, и над ними снова появились лаково-черные грачи, а в глубоком ясном небе — жаворонки. Теплый, южный ветер к полудню согнал сугробы снега, и в солнцепеках зацвели подснежники. А как запахли леса и перелески! Закурились под горячим солнцем творожно-мягкие поля.

Горноорловцы счастливо отсиделись в теплых рубленых станах. Только в бригаде петуховцев замерзли два жеребенка, отбившиеся от кобылиц, да угнало пахотного быка в ущелье; падая с кручи, бык сломал ноги.

Налетевший ураган сорвал и адуевский «железный план» сева. Срывался подъем целины «Сталинцами», которые Адуев должен был возвратить в срок. С полудня двадцать третьего апреля, когда кончилась пурга, ни сеять, ни пахать еще было нельзя: на полях — грязь, по кустарникам Волчьей гривы — снег.

Утром из деревни пришел к комсомольцам на стан Василий Павлович Дымов.

— Живы?! — громко спросил он и весело засмеялся. В полевом стане сразу стало светлее. — К урожаю! Весенняя пурга всегда к урожаю! — шутил агроном.

Пришли жены и матери, напуганные ураганом. Первой на стан прибежала Марина. Дорогою она нашла в придорожном кусту фуражку Селифона.

Когда бледная, прижимающая фуражку к груди Марина, переступив порог, увидела мужа, она опустилась на подсекшихся ногах прямо на пол и заплакала.

— Силушка! Силушка! — вздрагивая, шептала Марина, прислонив к нему мокрое от слез лицо.

К лебедевцам, на «внеочередной конгресс пахарей», пришли Вениамин Татуров и Петухов со своей бригадой.

— Военный совет в Филях, — шепнул Трефил Петухов Груне Овечкиной.

Но комсомолка даже не улыбнулась ему. Она ожидала от совещания очень важного: «пламенных речей, торжественных, клятвенных обещаний, взрыва энтузиазма…» — и мысленно уже создавала полевую свою газету. Губы девушки шевелились.

— Ну же… да ну же, Вениамин Ильич! — шептала она.

Но Татуров, собрав в круг председателя, бригадиров и Дымова и о чем-то поговорив с ними, неторопливо подошел к колхозникам (совещание проводили под открытым небом) и спокойным, ровным голосом назвал несколько цифр по подъему целины, севу, боронованию.