Горные орлы

— Стол — престол, коль есть что выпить, без выпивки стол — доска. А у тебя, Марина Станиславовна, я вижу, в медовухе выкупаться можно, — весело прищурившись, сказал Герасим Андреич.

Вениамин Ильич, обрадованный удачным исходом спора своего друга с ученым зоотехником, поощрительно хлопнул Селифона по плечу и пошутил:

— А теперь, дорогой хозяин, угощай-ка всю деревню — наливай себе да мне.

Жена Ганзы, толстая румяная латышка, радостно вздохнула и, ломая русскую речь, насмешила всех:

— Соловья свиньей кормят!.. Рыбкой спор закрылся…

9

«Не вернешь потерянного времени», «никакого дела не решай смаху», — истины эти хорошо знала Марфа Даниловна. Но уже после первых месяцев работы в совхозе, она поняла, что времени было потеряно немало, что начальные шаги хотя и делала она ощупью, а все-таки ошибалась.

В первый же день по дороге на третью ферму Обухова сказала Марине:

— Только сейчас, после встречи с зоотехником Кашириным, я по-настоящему поняла природу специалиста:

«Все знать о своем деле и что-нибудь обо всем». О рогатом скоте Каширин знает все. Я посмотрела его библиотеку, она завалена одной литературой о скотоводстве. Он любит свое дело, и я думаю, что уж на него-то можно положиться без опаски…

И какую же упорную борьбу она выдержала с этим человеком, размещая лучших племенных производителей и рекордисток, собранных им на первой ферме, по всем фермам! Какую «истерику» закатил ей Каширин, когда дирекция решила уступить двух племенных бычков горноорловскому колхозу! Влюбленному в свое дело специалисту не хватало государственной широты взгляда.

Марфа Даниловна решила два часа в неделю заниматься с активом партийной учебой и жалела, что не начала этого сразу, как приехала в совхоз.

Кучер Фрол Пискунов тогда же, по дороге на третью ферму, сказал им:

— И я и Андрей Григорьевич из одной деревни, с-под Славгорода — степняки, просторность глазу любим! Какие ковыли у нас! И заметьте — травы наши сытные, как овес. Здешние же хотя бы и человеку под грудки, а пресны, силы в них той нет, скотина с них соли требует.

Все не нравилось Фролу Пискунову в здешних местах. Кучер ткнул кнутовищем в сторону утесов, унизанных черными пушистыми пихтами, и сказал:

— Смотреть страшно: шапка с головы валится… Тайги здесь ввек не выжечь, не вырубить. Обступила она тебя, окаянная, со всех сторон. Тюрьма! Сплю и вижу, когда из этой пропасти выскребусь в родные свои степя… Да потом, опять и так сказать, гражданочки, — ямщик повернулся к спутницам широким, плоским лицом, — и ворона о своей родине всю жизнь каркает, а уж человеку и подавно мила та сторона, где ему пупок резан. А здесь… — Фрол тяжело вздохнул и негромко закончил: — Будь бы у меня денежки, и я бы запил, как Андрей Григорьич…

— Так что же, он с тоски по своей родине пьет? — осторожно спросила Марфа Обухова про Бедарева, о пьянстве которого она уже слышала на первой ферме.

— Фактически с тоски хлещет! Уж я-то доподлинно знаю! — убежденно ответил кучер. — Алтаю-нехристю, кержаку-староверу по этим чертоломным местам только плодиться… И-и-их!.. — Фрол стегнул лошадей кнутом, и тележка запрыгала по каменистой дороге.

Марфа Даниловна посмотрела на показавшиеся ей хмурыми горы и лес, и ей тоже стало как-то не по себе.

А проработав на ферме весну, когда с горбатых хребтов сползла грязно-желтая овчина снегов, запылали по увалам альпийские маки и золотистые медово-пахучие лютики, когда запенились голубые речки и кругом, на сколько хватал глаз, раскинулись сверкающие ледниковые вершины гор, — более красивого места, чем третья ферма, не могла себе представить Обухова.

И когда поближе присмотрелась к управляющему третьей фермой, поработала с ним, несколько иным оказался и «горький пьяница» Андрей Григорьевич Бедарев.

— Коли уж быть собаке битой, так палка найдется: кто только и за что только не бил меня! Выговор за выговором, товарищ Обухова, и все другое подобное сыплется и сыплется на меня… Затуркали до того, что я, как зашелудивевший бык, уж и хвостом не верчу, когда пхают меня… Яловых коров — тридцать процентов, выкидышей — двенадцать, падеж телят — сорок процентов… Куда всякую калечь, старье, дрянь, скотину ли, инвентарь ли? Бедареву! Помойную яму, подальше от глаз, из третьей фермы устроили… Все знают, все ругают, а кто помог?! Кто, щучьи дети?..

Речь раздраженного управляющего была бессвязна, но в ней Марфа Даниловна почувствовала не малую долю правды, за которую следовало ухватиться.

Обухова подошла к двери и плотно прикрыла ее.

— Андрей Григорьич! — Марфа Даниловна взяла Бедарева за плечи и взволнованным шепотом сказала: — Партия тебе поможет! Вот тебе мое слово!.. Ведь ты же партизан… Партия тебе доверила огромное хозяйство… что можно требовать от других, если мы сами… Дай мне слово большевика, — шепот Марфы Даниловны стал требовательно-властным, — что бросишь пить и начнешь, как прежде, в один дых с партией…

Обухова вперилась управляющему в зрачки.