Горные орлы

«Конечно же, не пойду! Явились!» — схватывая смысл седовских фраз, наливался злобой Селифон. А Седов все говорил, не переставая:

— Сам же батрачил на кулака… Чистому все чисто: верю я в тебя… Трудно, знаю… Один и у каши загинет… Недохватки-то известны тебе… С конем, говорю, Селифон Абакумыч… Безысходность, верь совести! — Дмитрий схватил Адуева за руку.

Не глядя на Дмитрия, Селифон шагнул в горницу и, неожиданно для себя, для Фроси и для Седова, на пороге озлобленно выкрикнул:

— Ладно! Буду!

Неожиданное это согласие так обрадовало, так оглушило Седова, что он забыл все приготовленные для разговора с Селифоном слова и, не попрощавшись с хозяевами, поспешил домой.

Близился рассвет. Млечный Путь мерк. Заглядевшись на звезды, Селифон вслух сказал:

— А дедушка Агафон верил, что «небесные тропы» журавлиные табуны протоптали…

На свист Селифона Мухортка отозвался звонким ржаньем.

— Кося!.. Косенька!..

Из кустарника показалась голова лошади. Мухортка шел на голос, вытянув шею и обнюхивая воздух. Надевая узду, Селифон долго не отрывал руки от теплых, мягких губ коня.

— Нагулялся ли? Веселая нам с тобой сегодня работушка!

Он сорвал пучок травы и отер им пылинки росы на гнедой шерсти.

Одолевая ночную темь, трепетно проступала над Малым Теремком ежесекундно меняющаяся, фиолетово-синяя, дымно-голубая, розовеющая по окрайкам заря.

— Мы им покажем, Мухортушка, как арестанты и пропащие люди маралов гоняют… — глядя на багровый восток, сказал Адуев.

Все это время Селифону казалось: никого-никого теперь не осталось у него на свете. В далеком краю, как в могиле, захоронена Марина: ни ему к ней, ни ей к нему нет дороги.

В кухне гремела горшками Фрося.

— Скоро ты?

Фрося сунула на стол дымящуюся миску.

— Сколько волка ни корми, видно… обрадовался, пальчиком поманили…

Селифон отбросил ложку.

Фрося отвернулась.

Седлал жеребца у амбара, а Евфросинья стояла на крыльце и с умыслом, громко так, чтобы слышали в соседнем дворе, ругалась:

— …На речи Митьки кривого сдался… Езжай, езжай, не этого от них дождешься…

Упершись в живот коня, Селифон с такой силой затянул подпругу, что Мухортка прижал уши и лязгнул зубами.

— К тестю-батюшке не поехал, — не унималась Фрося.

Селифон вскочил в седло.

— Артельщики ему родней, по мокрохвостой жененке свояками доводятся! — выкрикнула она и грудью упала на перила крыльца.

Селифон ударил коня плетью. От неожиданности Мухортка присел на бабки. На секунду замялся и сделал прыжок в ворота.

Артельщики растянулись гуськом по узенькой дорожке в гору. Впереди — Герасим Андреич, с лучковой пилой в руках.

Догнав их, Селифон свернул с тропинки. Жеребец врезался в разлив травы. И только на широком полукружии сдержал всадник разгоревшегося скакуна.

— Горяч он у тебя, Селифон Абакумыч, зверя чует, — засмеялся Акинф Овечкин.

— От амосовского Гнедка выгонок, — поддержал разговор Седов.

Напоминание о поповском Гнедке, утопленном во время погони за Мариной, смутило Селифона. Он ехал насупившись. Ему казалось, что все думают только о нем.

«Обрадовался! Свояки пальчиком поманили…» — горько усмехнулся про себя Селифон.

Говорили о прежних гонах маралов, о резвых лошадях и удалых наездниках.

Погонышиха склонилась к Станиславу Матвеичу и тихонько сказала ему:

— Оборони, господь, обазартится и Селифон — жизни не пощадит. Быка в одиночку сдерживает.

Передние остановились.

— Зверей увидали, — догадался Станислав Матвеич, и у него стукнуло сердце.

Саврасые пантачи уставились на конников. Роща рогов над их головами, казалось, покачивалась от утреннего ветерка. Маралы простояли не более секунды и скрылись в лесу.

— Как растаяли! — Станиславу Матвеичу все было в диковинку.

Артельный сад лежал в чашине.[22] Посреди на излучинах вспыхивала речонка. Было тихое, как почти всегда бывает в горах, и очень прохладное утро. На небе ни облачка.

Солнце поднималось из-за щетинистого хребта, чашина сверкала, окропленная росой.

— Не припоздать бы! В жар гонять нельзя! — беспокоился председатель.

Открылок[23], ведший в узкий съемник, напоминал поповский рукав, непомерно широкий у обшлага. «В него, должно быть, и норовят загнать зверя», — подумал Станислав Матвеич.

Ворота маральника были заперты на большой, с баранью голову, ржавый замок.

Артельщики спешились. Погонышиху послали открыть ворота «открылка».

— С богом! Ступайте-ко с богом! — старик боязливо посмотрел на Седова.

Свежие кони грызли, пенили удила.

Гонщики рассыпались по косогору.

— Она! Она! — азартно закричал зоркий Рахимжан, показывая плетью на обреченного к съемке рогаля.

Марал в ветвистой короне над сухой, породистой головой тотчас же пропал, мелькнув в зарослях дидельника.

— Трефилку спервоначала! Он стаду голова! — с едва скрываемым самодовольством распорядился Герасим Андреич.

Наперерез заезжающим кинулся крупный пантач.

— За-во-ра-чи-вай! — вскричал Селифон, отвязывая на скаку волосяной аркан.

— Оббегай! — закричали разом Акинф, Дмитрий и Зотей Погонышев, горяча криком друг друга и лошадей.