Горные орлы

— Повыше, ой, повыше, Селифоша! Коронку не совреди! — стонал осунувшийся вмиг Герасим Андреич.

Сталь беззвучно, точно в хлеб, врезалась в живую мякоть. Ветвистый, еще живой, с пульсирующей в нем целебной кровью рог был отделен от маленькой сухой головы.

— Повертывай! — гневно крикнул Адуев Дмитрию, державшему марала за уши.

Однорогую голову повернули, приподняв над землей. Рука Селифона вцепилась в последний рог.

— Не мешайсь! — оттолкнул он подвернувшегося Погоныша.

— Селифоша! Остепенись! Остепенись, Селифоша! — умоляюще просил Станислав Матвеич.

Селифон рванул пилку. Кровь замутила струи речонки.

Спиленные панты повернули комлем кверху, чтобы не «истекли», не уменьшились в весе. Рога переходили от одного к другому. Панты были холодны, как рука мертвеца. Селифон захватил горсть илу и затер им кровоточившие на оленьей голове пеньки.

Мужики сдернули петли с ног марала и отпрянули в стороны. Пантач вскочил, сделал прыжок на поляну с высоко закинутой развенчанной головой и широко раскрытым ртом. Но после первого же прыжка остановился. К нему подошел Герасим Андреич и тихонько пугнул его. Марал не тронулся с места.

— Моря! Моря! — ласково кричали со всех сторон.

— Ступа-ко, милый, ступа-ко! — попытался пугнуть марала Станислав Матвеич, но зверь уже начал качаться из стороны в сторону и медленно повалился на бок.

— Загоняли! Трефилку загоняли! — застонал Герасим Андреич.

— Загоняли! — в тон Петухову сказал Седов и укоризненно посмотрел на Селифона.

— Больно вам? Зверя жалко?.. А человека?! — Селифон вскочил на лошадь и вздыбил ее на поводьях.

8

Дмитрий Седов с Рахимжаном консервировали в пантоварке срезанные рога. К варочному котлу, смешно подпрыгивая в седле, подскакал Станислав Матвеич и с разгону осадил лошадь.

— На пасеке… улей… выломали, — волнуясь, выговорил он.

— Курносенок это! Дальние воры не одним бы ульем покорыстовались, — уверенно сказал Седов.

— У него рука с клеем: прилипает к ней чужое! — подтвердил Станислав Матвеич.

— Пойдем к Курносенку! Три дня как вернулся.

Тихона Курносова освободили несколькими месяцами позднее Адуева.

Седов, Станислав Матвеич и двое понятых (близнецы Свищевы) пошли в выселок на Караульную сопку. Там они застали только мать Тихона, подслеповатую Даниловну. Старуха нашивала на рубаху сына холщовые заплаты.

Мужики поздоровались. Даниловна из-под руки уставилась на гостей.

— Пришел. Думала, уж и увидать не доведется, глазыньками меркну вот.

Посещение мужиков всегда пугало Даниловну.

— Ничего, ничего не приносил, — заторопилась она на вопрос Станислава Матвеича о меде. — До вечера не дожить, если вру! Да ведь он у меня, Тиша-то, воды не замутит… Один, как порошина в глазу… Еще и не насмотрелась на него как следует…

Старуха заплакала.

Решили идти к Миронихе. Даниловна ковыляла следом. Дорогой Седов молчал.

У обгорелого, черного, как головешка, домишка вдовы остановились. В открытое окно услышали голос Тишки. Он стоял лицом к мужикам, но их не видел: глаза певца были устремлены вверх. От слов ли песни, от бескрайней ли силы голоса, от тоски ли, разлитой в мелодии, но у всех защемило сердце.

Виринея тоже не видела мужиков, — она сидела на лавке, схватив Тихона за руку и не отрываясь смотрела ему в лицо. Рот ее был полуоткрыт, губы шевелились, завороженные глаза устремлены на что-то невидимое никому, кроме нее.

Дмитрий Седов, слушая пение, вспомнил свою партизанскую красную перевязь на груди, бурого жеребца Баяна, наган у бедра, винтовку за плечами и самодельную пику в руках.

— Убивать эдаких ахтеров нужно! Как занутрил! В отчишка, как две капли! Тот, бывало, как запоет, так бабы, будь они прокляты, стоять на месте не могут, — заговорил один из Свищевых.

Вошли в избу. Еще в сенях все почувствовали запах свежего меда. Тишка мгновенно спрятал за спину руки. От испуга у него затряслись губы, а лицо вмиг поглупело.

— Показывай лапы! — взревел один из близнецов, толстый и, как девушка, румяный Свищев.

Курносов попятился от него к стене и, ожидая удара, инстинктивно заслонил голову. Сомнений ни у кого не оставалось: заросшие белесой шерсткой кисти его рук распухли от укусов пчел.

— Где мед? — покрывая голос брата, подступил к Тихону второй, такой же толстый и румяный, Свищев.

Близнецы Свищевы были похожи один на другого, как два яйца от одной курицы. Даже жены нередко путали их. В детстве родная мать различала близнецов только по цвету их рубах.

Станислав Матвеич приподнял с печки зипун Миронихи: там стояли две глиняные корчаги. В них шапкой вздулось свежезаквашенное пиво.

— Батюшки! Да одна-то корчага моя! — узнал свой горшок Ериферий Свищев. — Вот ты как! — подступил он к Тихону.

— Баба вчера повесила посушить. Товарищ Седов, дай мне этого ворюгу ненадолго, я ему рога сшибу! — Свищев Елизарий засучивал рукава.

Молодая вдова решительно заслонила Тишку и сердито сдвинула свои смешные, высоко поставленные, густые брови.

— Только троньте — я вам, толстомордые телята, глаза изо лба выбью, — грозно сказала она близнецам.

Тишка повалился в ноги Дмитрию. На пороге замерла испуганная Даниловна.