Горные орлы

В глубины медвяного царства Станислав Матвеич пустил из дымаря устрашающую струю. Одна из пчелок запуталась в волосах Тишки, у самого уха, и он замахал рукой. На испуганный вопль труженицы бросились на выручку десятки пчел, с разлету втыкая жгучие жала. Отчаянно отбиваясь, Тишка кинулся к омшанику. На бегу повалил улей.

Пчелы облепили Тишке спину, шею, руки.

Парень упал на нары и начал кататься по ним. Станислав Матвеич захлопнул дверь, накрыл Тихона зипуном и вышел.

Над поваленным ульем пчелы гудели и кружились негодующим, звенящим вихрем.

Пасечник поставил улей и с котелком холодной воды вернулся к Курносенку.

— А все от того, что обхождение с ней тебе незнакомо еще… Ходить около нее надо с чистой душой, и поту вонючего она, оборони бог, не выносит: на пасеку грязный не появляйся. Сними-ка и ты, Тишенька, свои штаны и рубаху и одевайся в мое чистое. В чистом-то белье помысел совсем другой будет…

Станислав Матвеич приходу Тихона, на пасеку обрадовался, как ребенок подарку: можно наконец поговорить с человеком! Он старался всячески угодить ему. Грел для него чайник, подкладывал лучшие куски за обедом…

— Схлынет опухоль. Давай-ко мы еще холодненькой водичкой и ухи и шею смочим…

Курносенок упорно молчал.

— Привыкнешь, Тихон Маркелыч, — Станислав Матвеич решил звать Тишку по имени и отчеству. — Так привыкнет тело, что потом никакого тебе ущербу, а даже наоборот. Я вот, к примеру, о себе скажу: каждую весну пчелиными укусами ревматизму в ногах лечу.

За ужином Станислав Матвеич снова пристал к Тишке:

— Да изрони хоть словечко, Маркелыч: как у тебя шея-то?..

— Будь она проклята, твоя справедливая животная! Может быть, и действительно она лучше коровы, потому что медом доится. Но вот жало у нее… Били меня, Станислав Матвеич, по-всякому: и крапивой драли, и рублевым волосом пятки солили, но этакого изгальства в жизни не испытывал, спаси господь!

— Нельзя ей без жала, Тихон Маркелыч! — заступился за пчелу Станислав Матвеич. — Потому оно, жало-то ее, и человеку и зверю острастку дает. Сам посуди: при меде бы пчеле да без жала? Жало у ней, Тихон Маркелыч, все равно как ножик за голенищем: коли уж озлится, так ни винтовкой, ни саблей от нее не отобьешься.

Ночь Тихон промучился. Пробовал уснуть на животе — не мог. Стонал и поносил «божьих угодниц» блатной бранью. Уговоры Станислава Матвеича злили еще больше.

При мысли, что завтра он может быть вновь искусан, Тишка приходил в ярость.

«Убегу! Сдуреть бы всем им, с артелью ихней! Лучше принародно отпорют пусть, а тут от одного страху грыжу наживешь».

Утром Тихон уложил старенькие свои штаны и рубаху в котомку. Одежду, которая была на нем, решил старику не отдавать.

«Не будет же он с меня силком снимать! На самом-то деле, этакий огонь по всей спине!»

Станислав Матвеич лежал и думал о Курносенке:

«Сбежит! Где же твое обещание, Станислав Матвеич? Что тебе скажет Митрий, старый ты дурак? Человек не успел глаз показать, а ты его уж — по ульям с собой».

Еще с вечера пасечник разгадал намерение Курносенка:

«На пчельник его теперь и калачом не заманишь… А если в Черновушку к Вирешке утянется — тогда труба… Пошлю-ка я его утречком к мужикам на покос. Там ему и на народе повеселей, и опухоль опадет. А от тяжелого труда на сенокосе пасечная-то работа опять сладкой покажется…»

— Тихон Маркелыч, у меня к тебе дельце есть, ты уж меня прости, старого…

Тишка насторожился.

— Какое же у тебя до меня дело может быть? — сурово отозвался из темноты Курносов.

— Отлучиться мне, сам понимаешь, нельзя с пасеки… — Станислав Матвеич боялся: не заподозрил бы его Тихон в хитрости. — Медком, Тихон Маркелыч, обещал я покосников побаловать, снести бы надо. А если тебе поглянется, так поработай с ними, сколько желательно. Ну, а потом, с покосу, там уж и до деревни рукой подать… Рубаха у меня есть сатинетовая, пронзительно-солнечного цвету. Можно сказать, как жар горит. От молодых годов новешенькая осталась. Так скажи Матрене, — у нее мои вещи хранятся, — чтобы выдала тебе ее в подарок от меня, по новости нашей дружбы, за эту твою услугу. Как ты на это дело посмотришь, Тихон Маркелыч?

Тихон долго не отвечав Станиславу Матвеичу. Сбежать с пасеки он решил бесповоротно. Но рубаха жаркого цвета спутала его планы. Он даже ощущал запах и шелест ласкового в руке сатина.

«На улице не найдешь этакую рубаху. Я в ей мима Вирки селезнем проплыву».

— Ну, уж коли неохота тебе, Тихон Маркелыч…

— Что ты, Станислав Матвеич! Да я — жива рука! На покосе и пчела не усекет! Спасибо на подарке.

Тишка спешил.

«Не раздумал бы старик днем насчет рубахи. Теперь только бы еще сапоги со скрипом у попа Амоса стянуть — и совсем хоть под венец ступай».

Станислав Матвеич наложил берестяный туес сотами меда.

— Эту вот осотину от меня, скажи им, а эту вот, наискось сломанную, от моего помощника, мол, вам. — Станислав Матвеич многозначительно посмотрел на Тишку. — Люблю я, Тихон Маркелыч, неожиданную приятность сделать хорошим людям. А настоящая-то радость, Тихон Маркелыч, в труде, когда он и тебе и другому пользу приносит.