Горные орлы

Седову казалось, что именно братья Селезневы, с деревянными лицами, со взглядом исподлобья, примериваются, как бы схватить его за глотку: они были уверены — в том, что он собирается задержать их выход на промысел.

«Густые будут пренья! Хоть бы наши скорей…»

— Время бы и начин делать, Митрий Митрич!

— Потом изошли!

— Своих дожидается!

— Не-не по-мо-гут! — Голос Емельяна Прокудкина был так пронзителен, что все смолкли.

«Вопрос о самокритике в связи с Тишкой поставлю первым: выкричатся, а там свои подъедут».

Седов наклонился к члену сельсовета Акинфу Овечкину, всегда председательствующему на собраниях, потом решительно разогнулся и сказал:

— Пора начинать, товарищи. Перво-наперво — доклад о самокритике ввиду грабежа на пасеке. Вторым делом — об успехах колхоза «Горные орлы» и о помощи в хлебоуборке и об отодвижке сроков выхода на промысел.

Дмитрий наклонился к столу и стал было доставать наметку доклада, как вдруг сразу возник протестующий шум.

— Подождать об успехах! И об самокритиках тоже!

— Об промысле!.. Об промы-ы-сле-е!..

Дмитрий смотрел на раскрытые рты, на напряженные лица черновушан и тосковал:

«Наши бы, наши бы скорей!»

Из-за спин взметнулась барсучья шапка Егора Егорыча с длинной серебряной остью. Шум пошел на убыль.

— Слово!

Потного, красного Рыклина мужики вытолкнули вперед. Подмышкой у него была толстая книга в сафьяновом переплете.

Дмитрий нахмурился. Егор Егорыч привычным жестом оратора огладил плешь и вдохновенно потряс шапкой.

— Грожданы! Митрий Митрич! — качнул он всем своим коротким телом в сторону Седова. — Мир! Мир смертельно волнуется главным вопросом об промысле, об кедровании. — Он помолчал немного. — Об хлебной уборке волнуется. И ты внемли миру, а не об самокритиках, не об жуликах Тишках там. Да ведь Курносенок-то из плута скроен, а мошенником подбит, — пренебрежительно махнул он рукой и отшагнул вправо.

— Правильно!

— Об промысле!

— На рукосчет!

Мужики сами подняли руки и держали их упорно и грозно, как выломанные из забора колья.

Седов махнул листком бумаги раз-другой, а руки все не опускались. Тогда он вскочил на скамейку и закричал:

— Я не начну о промысле, пока не проверну больного своего вопроса с Тишкой! Мы не допустим кулацкую агитацию против всей артели из-за отдельной, лично моей ошибки с Курносенком!..

Седов уставился на безмолвных братьев Селезневых.

Старший из них, Никанор, самый нескладный, словно выворотень, обросший мхом, открыл рот.

— Не с той ноги пляшешь, Митьша! Коли лучику вдоль! Поперек не расколешь. Но ежели на то пошло, что кто кого переупрямит, — твоя власть. Пусть кукарекает, мужики! — И сел, не глядя ни на кого.

Комсомольцу Никите Свищеву Дмитрий приказал привести Курносенка.

Тихон вошел с поднятой головой и возбужденно сверкающими глазами. Нечесаные волосы его сбились, как войлок, отчего небольшая голова Курносенка казалась еще меньше.

Он беспокойно отыскивал глазами Виринею и, когда увидал ее, торжествующе улыбнулся.

— Плюй в глаза, а им все божья роса… только ухмыляются…

— Убивать этаких на преступном месте!..

— Парень-чистяк — неделю не умыван, нечесан…

— Страдалец пречестной, легко ли: ты плохо положил — у него пузанько разболелось…

Но Тишка нес в себе радостную уверенность, что потрясет всех правдивым своим рассказом. Даже под суровым взглядом Дмитрия Седова он улыбался.

— Стань тут! — раздался голос Седова, и Тишка послушно прижался к стенке.

Никита с незаряженным дробовиком встал рядом.

Через головы, не отрываясь, смотрели на преступника Виринея и мать Тишки, старая Даниловна.

Седов прокашлялся и заговорил в напряженной тишине:

— Скажу я вам о своей собственной промашке, как вред от нее нам получился большой. Вот-де у вас кто в артели, воры и мошенники, не ходите в артель. А потом, как полагается, и самого Тишку спросим и в народный суд в район отправим.

Курносенок перехватил испуганный взгляд Виринеи.

— Через что же я заблудился, товарищи? — продолжал Седов. — Неправедное мое рассуждение было такое. Отчего воровал Тишка при старом режиме? Да оттого, что все управление было воровское. Вот от слабости своих сил и грешил Тихон. Вы же сами его за это только печкой не били, а об печку — наше почтение… И вот я рассуждал: могут быть лишние у нас бедняки?.. Не могут. Исправиться может Тихон? Может.

— Хватит про Тишку!

— Печенки проело!..

— Про промысел!..

— Про про-мы-сел!..

Напрягшись до красноты лица, Дмитрий силился перекричать собрание. Он беспомощно озирался по сторонам. Горсточка прижавшегося к стенке бедняцкого актива самому ему показалась жалкой.

«Ну и где пропали? Где?» — беспокойно смотрел он в окно.

Седов чувствовал, что разнузданность собрания объясняется не только остротой вопроса о выходе на промысел, но и скрытой кулацкой агитацией против помощи колхозникам.

— Дернул дьявол понадеяться на себя… — громко говорил он, не опасаясь быть услышанным.

Тишка забился в угол и смотрел беспомощно, как птица с перебитыми крыльями. Он вновь ясно почувствовал, что не только никто не поверит ему, но даже и не будут слушать его, не дадут говорить.

Рев начал постепенно утихать.