Горные орлы

С поднятой над головой толстой книгой к Седову вновь пробирался Егор Егорыч.

Теперь Дмитрий был рад даже, что Рыклину удалось остановить вышедший из берегов крик.

Егор Егорыч перекрестил старый, в рыжем кожаном переплете, закапанный воском том и раскрыл его на ленточной закладке.

Гул окончательно стих.

— Слушайте, грожданы, и особенно ты, Митрий Митрич! Глава двадцать третья, пятая книга Моисеева второзакония. Стих первый и второй.

Шеи мужиков вытянулись, в глазах залегло острое ожидание.

— «У кого раздавлены ятра или отрезан уд, тот не может войти в общество господне. И десятое поколение не может войти в общество господне…»

Рыклин прочел и торжествующе обвел глазами присутствующих.

Дмитрий улыбался, но по лицам мужиков он видел, что они все принимают всерьез.

— А что такое колхоз, как не социяльное общество? А кого приняли вы? Сына блудника, вора и матарыжку. Не у Маркелки ли Курносенка за блудодейство ятра вырезал Михей Агафоныч? Не этого ли блудника Тишка сын?

— Удивляюсь, какие глупости ты говоришь здесь, — остановил Егора Егорыча Дмитрий.

— Не веришь библии? — повысил голос Егор Егорыч. — Поверь в науку. Слушай меня, товарищ председатель сельсовета, смертельно-внимательно, в науку ты, как коммунист, не верить не имеешь права. Читал я в довоенных годах книжечку испанского итальянца Ламброзца. Дак вот, этот самый Ламброзец досконально, на фактах и картинках воров и разных тюремщиков, доказал явственно: черепок, к примеру, у человека клинышком кверху — значит быть ему всю жизнь вором, убийцем и шаромыжником… И тут уж против этого не выскребешь. Потому что она, правильная-то черепуха, мозгам склад. Взять, к примеру, Моисея ли, пророка ли Илью, меня ли… — Егор Егорыч похлопал себя по широкому, квадратному лбу. — И вот смотрите, раздорогие мои грожданы, теперь на Тишку…

— Патрет!

— Охвицияльный! — взвизгнул Емелька Прокудкин.

— Мир! Стихея, Митрий Митрич! — Рыклин повысил голос до угрозы. — Не желает мир время дорогое на вора расходовать. Пощады грабителю ни на рыбий волос не может быть. В тюрьму Тишку! Мир смертельно желает об промысле, об кедровании говорить. Правильно, мужички? — вопросом закончил Егор Егорыч и шагнул в толпу, как в тайгу.

Во время чтения Рыклина Курносенок смотрел на него и сжимал кулаки. Ему хотелось броситься на Егора и вцепиться в глотку. Но Рыклин даже и не заметил Тишки. Каждым словом он точно закапывал его в могилу.

Лицо Тишки помертвело. От духоты, от напряжения, от сознания полной безнадежности в глазах у него мутилось. Силы изменили парню. Он привалился к стенке и скользнул по ней, точно в омут.

В криках, поднявшихся вслед за вопросом Рыклина, в общей суматохе никто, кроме Виринеи и Даниловны, не заметил, как упал Курносенок.

На полу было прохладнее. Тишка поднялся. Желание доказывать кому-то свою невиновность прошло. Он даже подумал:

«Буду молчать… Буду страдать безвинно…»

И от этого ему стало даже легче.

Председатель собрания Акинф Овечкин приказал увести Тишку. Толпа расступилась.

За окнами послышался конский топот. Дедко Мемнон еще с порога крикнул:

— Наши едут!

Никита Свищев дернул Курносенка за рукав, и он послушно шагнул к двери. В ушах у Тишки стоял звон, глаза были широко открыты, но он никого не видел.

— Ишь разинул хлёбало-то, как грач в жару.

— Ослеп, пропастина! — заругался Емелька, давая дорогу Тишке.

От приехавших с поля артельщиков пахло землей и потом. Лица были темны от пыли.

Матрена Погонышиха, Христинья Седиха, Пистимея Петушиха и жена Рахимжана Робега смущенно прятали от бабьих взглядов грязные руки, поправляли сбившиеся во время скачки платки.

— Обасурманились! Воскресный день, а они — арапы арапами, сдуреть бы им! — выкрикнула Фрося и презрительно поджала тонкие губы, как это делала ее мать.

Матрена посмотрела на нее и не выдержала:

— Что вы не гоните кулацкую, поповскую дочь?! Уходи, чужого мужа бесстыдная нашейница! Уходи, змея подколодная!..

— Хоть хвою жую, да на воле живу, а вы… — Евфросинья готова была уже ввязаться в спор, но ее остановил Дмитрий Седов:

— Будет! Поиграли в спектакль!

Герасим Петухов с мужиками-колхозниками пробились к столу.

Акинф Овечкин повеселевшим голосом объявил:

— Докладай, товарищ Седов. Только с условием — имейте в виду, граждане, что ежели кто будет мешать без толку, удалим к Тишке в амбар…

— Конешно, я про какого-то там твоего Ламброзца не слыхал, это верно, — начал Дмитрий сурово. — Но в этом ли беда, товарищи? Всего человек не может знать. Однако, сладкопевец подголосный, спрошу и я тебя: а скажи-ка мне, что обсказывали наши ученые люди о крестьянстве? Ему, крестьянину, от его темноты ничего, кроме своей семьи, не видно. Вот что говорили наши ученые люди…

— Я, смертельно знаю, куда ты клонишь, но ты мне только на один вопрос ответь! — крикнул Рыклин. — Не глупеют ли овечки в стаде?

Мужики затаили дыхание.

Дмитрий весело захохотал. Смех его поддержали и артельщики. С их приездом Дмитрий снова почувствовал себя на месте.