Город

Степан стал проталкиваться сквозь толпу, намеренно не обращая внимания на протесты и потупив голову, как его затягивало в водовороте. Тут сталкивались сотни ног и сотни туловищ, прилипали сотни глаз. Из широкого фойэ, освещённого слепящими латами, с яркими плакатами и гигантскими надписями, валила толпа, то разливаясь, то сжимаясь под напором встречных течений. Было время, когда кончались сеансы, и во внутренностях этих помещений совершался обмен веществ.

«Картинки смотрят», — думал Степан, выбираясь из живой преграды.

Не останавливаясь проходил он мимо роскошных витрин, где в электрическом блеске играли громадными бантами, переплетённые шёлк и кисея, ниспадая лёгкими волнами с подставок на подоконники, где на стеклянных полках лежало золото и искристые камин, душистое мыло, причудливые флаконы духов, кучи папирос с цветистыми этикетками, турецкий табак и янтарные мудштуки. На всё это он бросал пренебрежительные взгляды, — огонь и лёд. Электрический магазин сразу остановил его. За его зеркальной витриной беспрерывно загорались и угасали цветные лампочки, и хрусталь выставленных люстр вспыхивал на миг дивными мёртвыми цветами. Степан горько подумал — отчего бы не понести эти лампы на село, где бы они были для пользы, а не для развлечения.

О, ненасытный город!

Книжного магазина он не узнал. Неужели это те самые дорогие, родные ему книги лежат в громадном углублении, бесконечно повторяясь в боковых зеркалах? Зачем выставлять их напоказ перед насмешливой бессмысленной толпой? Разве она способна погрузиться в глубину страниц, в хранилище великих мыслей, призванных двигать миром? На это она не имеет права. Он видел в этом кощунство, и его охватила острая жалость за эти опозоренные, заплёванные безразличными взглядами сокровища — растоптанную в жажде развлечений зрелую жатву.

«Тут — лишь бы продать», — думал он.

Шум улицы показался ему ещё более диким. Он слышал в нём смех и угрозу каждому, кто восстанет против магазинов и огней. Эта улица растечётся завтра по учреждениям и трестам, зальёт все должности, большие и малые, и повсюду, куда он ни будет стучать, будут закрыты двери.

«Проклятые нэпманы», — думал он.

На улице Свердлова, снова попав в толпу, он остановился полюбоваться ровным наклоном, по которому подымался трамвай. Это была тихая заводь среди бури, где толпа сворачивала и распадалась на одинокие, отдельные фигуры, замирая и утихая. Он проводил глазами трамвай, исчезнувший на горе в далёком мраке, и в этой синеватой от фонарей полосе, среди неподвижно потупившихся зданий, почувствовал дивную красоту города. Смелые линии улиц и их совершенная параллельность, тяжёлые глыбы домов, величественный уклон мостовой, вспыхивающий искрами под ударами копыт, — всё это повеяло на него суровой, незнакомой ему ещё гармонией. Но он ненавидел город.

Мимо дверей наглых пивных, откуда доносилась пьяная музыка, мимо арки, зовущей в лото, и крокодиловой головы над входом в кино, он прошёл мимо окрисполкома и уменьшил шаг на пустынном в вечернее время участке Крещатика, между площадью Коминтерна и улицей Революции, где одинокие проститутки томятся в тёмных подворотнях. Сзади шумел Крещатик, справа доносилась музыка из Пролетарского сада, слева шелестела человеческими тенями Владимирская горка. Даже трамваи не казались здесь надоедливыми.

Степан впервые оторвал взор от земли и поднял глаза к небу. Странное волнение охватило его, когда он увидел вверху среди знакомых звёзд тонкий серп месяца. Тот серп месяца светил ему и на селе. Спокойный серебристый серп, вечный странник и друг его детства, заглушил в нём злобное чувство, навеянное улицей. Не ненавидеть нужно город, а покорить. Ещё мгновенье тому назад он чувствовал себя угнетённым, и теперь пред ним открылись безграничные перспективы. Такие, как он, тысячами приходят в город, ютятся в подвалах, хлевах и общежитиях, голодают, но работают и учатся, незаметно подтачивая его гнилой фундамент, чтобы заложить новый, несокрушимый. Тысячи Левко, Степанов и Василиев окружают эти нэпманские жилища, сжимают их и скоро уничтожат. В город вливается свежая кровь деревни, которая изменит его вид и содержание. И он — один из этой смены, призванной затем, чтоб победить. Города-сады, сёла-города, завещанные революцией, эти чудеса будущего, смутное предчувствие которых оставили ему книги, казались ему в эту минуту близкими и постижимыми. Они стояли перед ним задачей завтрашнего дня, величественной целью его учёбы, выводом из того, что он видел, делал и должен делать. Плодородная сила земли, питающая его сердце и мозг, могучие ветры степей, которые его породили, придавали яркость его мечтам о блестящем будущем земли. Он растворялся в своей безграничной мечте, овладевшей им сразу и целиком, разрушал ею всё кругом себя, как огненным мечом, и, сходя вниз по улице Революции к грязному Нижнему Валу, подымался всё выше и выше к страстному мерцанию звёзд.

V.