Город

— Зоська… это ты?.. — шептал он. — Зоська, ты моя?.. Немного погодя, Зоська говорила печально:

— Ты быстро просветил меня, божественный.

Он был счастлив. Хотелось шутить.

— Да что же тут учить? — ответил он.

— Ты испортил меня, — говорила она. — Теперь я пропащая.

— Сама виновата, — сказал он. — Зачем было закрываться газетой?

Зоська махнула рукой.

— А всё равно! Ты что хотел рассказать мне?

- Я?

— Ты же говорил, что сядешь около меня и расскажешь.

Он вспомнил.

— Это ерунда! Впрочем, расскажу, если хочешь. — Ей-богу, пустяки! В прошлом году я был студентом…

— Знаю, — сказала Зоська.

— Разве? По глупости начал писать рассказы…

— Знаю.

— Откуда? — удивился Степан.

— Ты ж читал в институте. На вечере.

— Неужто ты была?

— Я и цветок тебе бросила. Только ты не поднял.

— Это ты?!. Дорогая!

Он обнял её, утопив в поцелуях окончанье рассказа.

Расставаясь с Зоськой, он думал: «Сама судьба свела нас. Это чудно».

Встречались они дважды в неделю: в среду и пятницу. Кроме того, по отдельному условию, должны были ходить в кино, на выставки и в театры.

Вернувшись, юноша получил необычайной формы конверт и прочёл, что сборник его принят, Главлитом разрешён, гонорар причитается в размере трёхсот пятидесяти рублей, и договор для подписания прилагается.

Степан прочёл его и кинул на стол. Ведь собрался он избавиться от писательства, — так нет, само привязывается!

«Снова морока», — подумал он.

VII.

Литературная жизнь начинается там, где есть люди, умеющие всё время говорить о литературе. Конечно, не о литературе как таковой, а о мелочах быта писателя, профессиональной стороне.

Литература складывается из творчества, литературная жизнь — из разговоров литераторов. И на их устах каждый факт жизни волшебно становится литературным фактом, анекдот — литературным анекдотом. Калоши — литературными калошами, как будто все члены его тела имеют волшебную власть придавать своим вещам ощущение литературной ценности. Легенды о богоравных певцах, которые получали за песни ласку деспотов, царевен и состояние, нигде так мощно не звучат, как в сознании писателей, готовых без жалости глаголом сжечь сердца людей. И наплевать, что сердца эти под влиянием библиотек становятся с каждым разом огнеупорнее: писатели упрямо живут надеждой на свою избранность, на исключительное отношение к себе, на исключительные функции свои, оживляя в пережитках прошлого корень творческого порыва. И хотя как ни нудна и ни надоедлива эта бесконечная лента литературных новостей — кто что пишет, кто что думает, кто что про кого сказал, кто кого собирается ругать или хвалить, куда кто едет отдыхать и сколько зарабатывает, — от шуршания всего этого возникает родной дух настоящей, не кустарной литературы, дух скрытого соревнования, и в контуре этой ленты и лежит та среда, где литературные вояки собираются и курят трубки мира перед дальнейшим походом.

К этой литературной жизни начал причащаться и молодой писатель Стефан Радченко, чуть ли не каждый день посещая редакцию журнала, где на скамьях и стульях собирались около двенадцати часов известные, малоизвестные и совсем неизвестные литераторы. Побыв час, полтора в их обществе, уходил удовлетворённый, хотя всё время молчал, не имея нужного запаса злободневных знаний и будучи новичком, чтобы иметь право высказаться. Известно, что самые умные мысли вызывают недоверие, если говорит их лицо неизвестное, а с известных уст и глупости собирают хвалу; так же и здесь, как и везде, нужно было заработать право на внимание или качеством своей работы или хотя бы постоянным присутствием. И Степан с удовольствием отбывал свой литературный стаж.

«Что ж, — думал он, — если выходит так, что писательство выпало мне на долю, если инстинктивно я уже сделал столько шагов, что останавливаться стыдно, то должен и дальше итти, связываясь с теми, среди которых придётся работать, показывать себя, напоминать о себе, вплетаться в цепь литературных знакомств как литературой особе».

Вначале в новом товариществе он чувствовал себя неприятно, потому что никто не обращал на него внимания, иногда не хватало ему места, и слышанные разговоры увлекали его своей недоступностью, но чем больше он там бывал, тем быстрей со всем познакомился; познакомился с личными достоинствами тех, кого приходилось встречать, достоинствами часто не великими, не пропорциональными свободе их поведения, и с радостью замечал, что среди них он не последний. Он с нетерпением ждал выхода сборника, ибо только он мог дать ему настоящий литературный паспорт, вместо временного удостоверения журнальных рассказов.

Вначале его просто терпели, потом привыкли, наконец он приобрёл симпатии своим простодушием, и входя мог уже услышать приязненный голос:

— А, вот и Радченко!

Это радовало его невыразимо. Как-никак, а он, выходит, добыл себе в литературе краешек, хоть уголок места для сиденья! И как-то осмелившись, во время спора, в минуту тишины, краснея, пробормотал:

— Мне так тоже кажется.