Город

И решительно потянул юношу в сторону под арку, где одна за другой загорались и разом гасли буквы, складывая надпись: «Электрическое лото». На пороге юношу охватило тоскливое предчувствие, которое возникает в человеке моментально и без причины, придавливая тяжестью страха все попытки рассеяться. Конечно, он мог бы отвязаться от Максима, но какое-то непоборимое любопытство задерживало его и вело вперёд, несмотря на глубокое отвращение.

Миновав тихий коридор с седым швейцаром, они вошли в большой, залитый светом зал, где за рядами столов сидели согнувшиеся настороженные люди, женщины и мужчины, а по узким проходам меж рядами стульев неслышно сновали служащие, молча меняя карты для игры. Над этой тишиной напряжённых ожиданий как высшее объявление, как приговор верховного судьи, выдерживая мерные паузы, и с металлической ясностью, подчёркивая однообразные слова, которые то окрыляли надеждой, то разочаровывали, холодно, резко и безучастно возглашал кричащий:

— Сорок один. Двадцать. Тридцать четыре.

И после каждого выкрика номера на огромной доске одна за другой загорались названные цифры, сплетая беспорядочный узор светлых пятен.

Максим остановился на пороге у столика, где меняли деньги на условные марки, и Степан вопросительно па него посмотрел, уверенный, что бухгалтер хочет повеселиться на его счёт. Но тот шепнул ему:

— Вот там в углу, справа.

Юноша перевёл глаза в ту сторону и увидел около стола женщину, одутловатую и заспанную, в синем, хорошо знакомом ему платье, которое теперь еле сдерживало полноту её пухлого тела. Склонив голову, она сосредоточенно глядела на карточки, поэтому лица её он не мог видеть, но по фигуре её, по мертвенному вниманию понял, что этот стул стал ей единственным и родным, что в этот зал она принесла все остатки своей жажды.

«Это она? Она?» — думал он, тоскуя над разрушением.

И неожиданно после очередного выкрика родилась тень старой любовницы, сразу подпрыгнула и сдавленным голосом, будто сквозь сжатые над добычей зубы, крикнула в зал:

— Довольно! Кончила!

— Двенадцать, кончила, — бездушно оповестил кричащий.

И всё кругом зашумело, шелестящим движением и гомоном, будто заколдованные в сказке фигуры сразу проснулись от волшебного сна под действием волшебного слова. Проверяли выигрыш.

— Всегда выигрывает! — злобно сказал Максим.

Голос его, грубый и жадный, не сравнимый с нежностью прежних слов, взволновал душу Степана. Но в зале вновь родилась тишина, вновь всё замерло, будто все воспоминания ушли в чудесный сон. Он почувствовал себя свободным, далёким и высшим. Повернувшись, он вышел из зала, и Максим догнал его уже у выхода.

— Вы позволите мне не посещать ваших лекций? — спросил он, когда они вышли на улицу.

В его трезвом уже и резком голосе зазвенела прежняя ненависть.

— Пожалуйста.

Они раскланялись, и Максим ушёл первый, исчезнув во мгле. Степану казалось, что всё случившееся — сон, неприятная игра воображения. Силясь воспринять виденное как действительность и хорошенько его обдумать, он раздражённо сел в трамвай, хмуро глядя на тёмные тени домов, которые, казалось, плыли мимо окон вагона.

Дома вспомнил, что не ужинал, но выходить уж не хотелось. Заранее зная, что ничего съестного не найдёт, он порылся со скуки в ящиках и закурив начал беззаботно переворачивать тетради и записи. Одна страница неожиданно привлекла его внимание. Он раскрыл её, заинтересовался и прочёл:

«Сегодня решил начать дневник. Есть минуты, которые нужно отметить. Мои рассказы напечатаны!!. Хочется крикнуть — напечатаны!! И вижу — ровный путь передо мной. Я иду — нет, лечу! Так свободно, тепло, радостно. Целую этот день».

Он бросил папиросу, собираясь порвать страницу. После, найдя карандаш, большими чёрными буквами начертил поперёк страницы одно слово: «идиот».

V.

Чем дальше, тем больше начинал волновать Степана Радченко вопрос об его рассказах. Пора было получить из журнала ответ, но редакция молчала. И стереотипная надпись на обложках, гласившая, что по поводу неодобренных рукописей редакция не переписывается, вставала в его глазах гнетущим фактом. В этих строчках звенел похоронный марш его дерзким надеждам, которые сразу обхватили его и бросили в неизвестное тёмное русло, в водоворот. С каждым днём росло в его сердце сомнение в себе. Душа его болела, но инстинкт самосохранения уверял его, что болит не душа, а тяжело ему оттого, что жизнь его течёт неправильно.