Город

У женщины было спокойное, почти недвижимое овальное лицо в прямоугольной рамке гладко подстриженных волос с ровным локоном над глазами, оно напоминало что-то старинное, утончённое и застывшее, как лица далёких египтянок, шедших с опахалами за фараоном. Но глаза его жили, двигались и смеялись, большие загадочные глаза, блестевшие в полумраке, как у кошки. Одета она была в тёмное бархатное платье, которое проходило узкой полоской через одно, свеем оголённое плечо.

Хозяйка вышла. Степан отодвинул кресло и сел против неё, между двумя мужчинами, и, не ожидая, пока разговор возобновится вновь, прерванный его появлением, непринуждённо сказал:

— Можно подумать, что тут фотографическая лаборатория.

— Нам как раз и недоставало фотографа, — ответила женщина низким контральто.

По этим словам и смеющейся интонации он понял, что понравился.

— Я, Рита, тоже фотограф, — отозвался сосед слева, женоподобный юноша.

Этот ответ показал Степану, что дела этого юноши очень шатки.

— А я фотограф-спец, — заявил он.

И спокойно, уверенно добавил, что он — писатель, а искусство его заключается в фотографировании душ.

— Только душ? — спросила она.

— Дорога к душе идёт через тело, — ответил он вычитанным парадоксом.

Разговор зашёл о литературе, и Степан, закурив, умело вёл его. Конечно, ни один из присутствовавших не мог превзойти его в знании предмета и уверенности суждений.

Женоподобный юноша не выдержал и исчез. В комнату проникали густые звуки фокстрота, оседая па ковре, мебели и растениях увядшими лепестками огромного увядшего цветка. В светлом просторе дверей мелькали фигуры, и некоторые, переступая порог, нарушали священное затишье резким шорохом обуви. Степан говорил о литературе современной, своей и чужой, декламировал стихи любимых поэтов, чтобы навеять прекрасной Рите чувство и желание любви, чтобы притянуть к себе её оголённые руки, смуглые и обольстительные под тусклым светом красной лампочки. Иногда она останавливала на нём свой блестящий взор, который намекал на понимание и согласие, и тогда юноша чувствовал глухое и горячее кипение крови.

— А всё-таки какая масса новых писателей! — сказала она.

Усатый юрист неприятно усмехнулся.

— Нечему удивляться! Ведь каждый пишет в детстве дневник и стихи, но, вырастая, бросает эти пустяки, а кое-кто и в зрелости остаётся ребёнком.

Степан вспыхнул и, не поднимая головы, едко ответил:

— Усы — ещё не признак возмужалости! — Потом поднялся и спросил Риту: — Хотите танцовать?

— С удовольствием, — сказала она, взяла его под руку, и они вышли в зал.

Теперь, при свете шести лампочек, горевших под потолком, он мог рассмотреть её целиком. Она была из двух тонов — чёрного: волосы, глаза, платье и лакированные туфельки, и смуглого: лицо, тело, руки, плечи и чулки, и это простое соединение придавало её фигуре гордое очарование; ни одного локона и гребешка в гладкой причёске, ни одного ухищрения в ровном платье, которое от талии немного расширялось и было подрезано внизу, как пряди волос надо лбом. Всё чёрное шло у неё от глаз, а смуглое застыло. Жизнь была в нарядах, а в теле сон.

Перед ним качались танцующие пары, и Степан внезапно увидел, что Зоська с увлечением танцует с женоподобным. Он невольно подумал: «Ну, вот, она и утешилась. Как раз к паре». Потом обнял свою даму, и, выждав такт, они пустились в толпу танцоров. Она двигалась гибко, внезапно прижавшись к нему всем телом, от груди до колен, отдавшись целиком ему и танцу, а он заглядывал ей в глаза молящим взглядом. Их горячее тепло встречалось, пройдя сквозь ткани, волна истомы могучая и сладостная, затрепетала в их крови, и юноша мгновенно перестал чувствовать всё, кроме ритма и прижавшегося, отданного ему тела, которым владел в то мгновенье полней, чем мог бы взять его когда-нибудь взаправду.

— Ужинать, ужинать! — крикнула хозяйка.

Музыка оборвалась, и Степан с сожалением опустил руки. Тоскливое недовольство угнетало его, ибо этот жестокий танец душит, насилует страсть, оставляя после, себя печаль и бездумный порыв. Он взял её под руку, чтоб чувствовать её тело. И она, будто откликнувшись на его тревогу, крепко стиснула его пальцы.

— Сядем рядом? — шепнул Степан, просияв.

— Конечно.

Все двинулись в столовую с радостным шумом, желая подкрепиться. Он столкнулся на мгновенье с Зоськой и, пользуясь тем, что её кавалер отвернулся, тихонько, но весело шепнул: «Прощай, Зоська!»

Она посмотрела на него глубоким, медленным взглядом, знакомым ему, но уже нечувствительным, и тоже что-то тихо ответила, но он не расслышал её слов.

Стол рыл раздвинут во всю длину и густо уставлен простыми, но вкусными вещами: консервы, сыр, селёдка, ветчина, фаршированная рыба, винегрет и разнообразные колбасы. Среди блюд и тарелок стойло немного цветов, лежал, нарезанный хлеб в трёх корзинках, блестели зелёные шейки винных бутылок и стеклянные пробки графинов с водкой.