Город

- Оказывается, это всего-навсего обыкновенный юрист, - сказал я, - а от юристов развлечения не жди, от них одно горе, верно?

- Ну, я бы не совсем так сказал, - сказал он. - Во всяком случае, юристы, как видно, спать не собираются, так что если вы тут еще побудете, я проберусь потихоньку к себе, в участок, да прилягу на минутку, а вы тут последите за меня, как стрелки на часах ходят... - А сам на меня смотрит. Нет: не просто смотрит на меня: он меня изучает с почтением, как приличествует каждому "воспитанному" жителю Миссисипи, но скорее к моей седой голове, чем к моему сану, смотрит на меня не как на свое начальство: не то чтобы подобострастно, не то чтобы нагловато, а просто выжидая, рассчитывая.

- Если только...

- Ну, договаривайте же, - сказал я.

- Если только мистер Флем Сноупс и мистер Манфред де Спейн не побегут сейчас по площади, а старый Билл Уорнер - за ними, с револьвером.

- Доброй ночи, - сказал я, - может быть, мы сегодня больше не увидимся.

- Доброй ночи, - сказал он. - Я тут буду поблизости. Наверно, и не засну. Не хотелось бы, чтобы самому мистеру Баку пришлось вылазить из постели и ехать сюда, а я бы тут спал.

Видали? Ничего не поделаешь! И Отис Харкер туда же; ему платят деньги, чтобы он по ночам не спал, и, следовательно, днем он должен высыпаться у себя дома. Но, конечно, такого случая он не пропустит: он сам видел, как старик Уорнер в четыре утра проехал по площади к дому Флема Сноупса. Да, ничего не поделаешь: весь город официально говорит устами своего ночного полисмена; вся округа высказывается устами одного из своих мелких шутов: восемнадцать лет назад, когда Манфред де Спейн думал, что просто делит ложе с какой-то доступной сельской Лилит, он, в сущности, уже создавал настоящий озорной фольклор.

Но мне оставалось еще десять минут, а Отису нужно около получаса, чтобы "пройти дозором" вокруг хлопкоочистительной фабрики, компрессора и прилегающих зданий, и вернуться на площадь. Теперь я вспоминаю, что услышал запах сигарет, даже прежде чем повернул ручку двери, которую считал незапертой: ведь я сам специально вернулся и отпер дверь, и, все еще пытаясь повернуть ручку, я вдыхал запах табака, когда задвижка щелкнула изнутри, дверь распахнулась, и я увидел ее, на темном фоне комнаты, в смутном, слабом свете. Но я сразу разглядел ее волосы, понял, что она побывала в парикмахерской, хотя, по словам Мэгги, она ни разу туда не ходила; волосы у нее были, конечно, не подстрижены, даже не завиты, но что-то там с ними сделали, не знаю что, одно было ясно: что она побывала в парикмахерской.

- Хорошо, что вы заперли двери, - сказал я, - и свет зажигать не стоит. Только мне кажется, что Отис Харкер уже...

- Неважно, - сказала она. Тогда я закрыл дверь, запер на ключ и зажег настольную лампу. - Можете зажечь хоть все лампы, - сказала она, - я не собиралась прятаться, просто не хотелось ни с кем разговаривать.

- Понимаю, - сказал я и сел за стол. До моего прихода она сидела в кресле для клиентов, без света, и курила; сигарета еще тлела в пепельнице, рядом с двумя окурками. Теперь она снова опустилась в это кресло у стола, и свет падал на нее сверху вниз, от плеча, освещая больше всего руки, лежавшие очень спокойно на коленях, на сумочке. Но ее волосы я хорошо видел - ни следа косметики на губах, на ногтях, только по волосам видно, что она побывала в парикмахерской. - Вы были в парикмахерской, - сказал я.

- Да, - сказала она, - там я встретила Чика.

- Нет, только не там, - сказал я и тут же хотел остановить себя, только не там, где вода и мыло неразлучны, нерасторжимы. - Я все пытался остановить себя. - Ему еще несколько лет не хватает. - И тут я остановился. - Ну, хорошо, - сказал я. - Расскажите мне все. Что он мог отвезти вчера вашей матушке, чтобы старый Билл после этого в два часа ночи помчался в город?

- Вот ваша трубка, - сказала она. Трубки стояли в медной чашке рядом с табаком. - Целых три? А я ни разу не видела, как вы курите. Когда вы их курите?

- Это неважно, - сказал я. - Что же он туда отвез?

- Завещание, - сказала она.

- Нет, нет, - сказал я, - про завещание я знаю; мне Рэтлиф рассказал. А я спрашиваю, что отвез Флем вашей матушке вчера утром?

- Я ведь вам уже сказала - завещание.

- Завещание? - сказал я.

- Ну, ее дарственную. По ней все, что Линда получит в наследство от меня, переходит к ее от... к нему. - А я все сидел, и она сидела, напротив меня, за столом, и настольная лампа освещала нас снизу, так что мы, в сущности, хорошо видели только руки: мои - на столе, и ее руки, затихшие, на коленях, на сумочке, словно два сонных существа, и голос ее тоже как будто уснул, оттого и не было ни тоски, ни тревоги, ни обиды тут, в маленьком моем, тихом и бедном мавзолее человеческих страстей, огражденном от всего, огражденном даже от случайного усердия Отиса Харкера при выполнении внушенного ему долга, за что он и получал жалованье, потому что знал - дело касается меня.