Город

- Вот только против Флема Сноупса оно не подействовало, - сказал я. - В ту ночь, когда он схлестнулся с Флемом Сноупсом в саду, в усадьбе Старого Француза, после вашего возвращения из Техаса... - Ну, ладно, - сказал я. Значит, все вышло потому, что отца нельзя ненавидеть.

- Он для нее много делал. То, чего она и не ждала, о чем никогда бы не попросила. То, что доставляет удовольствие девочкам, будто он угадывал ее мысли, прежде чем она сама успевала подумать. Дал мне денег, отправил нас обеих в Мемфис, - покупать ей к выпуску всякие вещи, - и не только платье для выпуска, но и настоящее бальное платье, массу летних вещей, целое приданое. Он даже попытался... он предложил, - словом, сказал ей, что устроит - хочет устроить пикник для всего ее выпуска, но она отказалась. Понимаете? Для нее он был отцом, хотя и стал ее врагом. Вам понятно? Та, что просила его: "Ну, пожалуйста", - принимала от него платья, а та, что говорила: "Ты не можешь мне помешать", - отказалась от пикника.

А в то лето он дал мне денег и даже сам заказал нам места в отеле на берегу моря, - может быть, вы помните...

- Помню, - сказал я.

- ...на целый месяц, чтобы она могла купаться в море, встречаться с молодежью, с молодыми людьми; он так и сказал: с молодыми людьми! А когда мы вернулись, осенью, она поступила в пансион, и он стал выдавать ей карманные деньги. Трудно поверить, правда?

- Нет, я верю, - сказал я. - Рассказывайте.

- Много денег, больше, чем ей было нужно, необходимо, слишком много для семнадцатилетней девочки, особенно тут, в Джефферсоне. Но она их брала, хотя ей эти деньги были не нужны, и в пансион ходила, а это ей тоже было ни к чему. Потому что он был ей отцом. Вы этого не забывайте. Будете помнить?

- Рассказывайте, - сказал я.

- Это было осенью и зимой. Он дарил ей много вещей - платья, совершенно ненужные, лишние для семнадцатилетней, тут, в Джефферсоне. Наверно, вы и это заметили; даже меховую шубку хотел выписать, но она сказала - не надо, вовремя отказалась. Понимаете, тут в ней снова заговорило прежнее: ты не можешь мне помешать, ей надо было хоть изредка напоминать ему, что она его считает виноватым: она могла принимать подарки как дочь, но не подкуп от врага.

Потом настало лето, прошлое лето. И тогда-то оно и случилось. Я сама видела, мы все сидели за столом, и он говорит: "Куда тебе хочется поехать нынче летом? Опять к морю? А может быть, на этот раз в горы? Что ты скажешь, если бы тебе вместе с матерью съездить а Нью-Йорк?" - и этим он ее подкупил; она уже была побеждена: она сказала: "Ведь это, наверно, очень дорого?" - и он сказал: "Неважно. Когда ты хотела бы поехать?" - а она сказала: "Нет, это будет слишком дорого. Почему бы нам просто не остаться дома?" Видите, как он ее одолел, победил ее. И самое... самое ужасное было то, что она не понимала этого, не знала, что был бой и она сдалась. Раньше она бросала ему вызов, и, по крайней мере, знала, что бросает вызов, хотя толку в этом не было, она сама не знала, зачем ей это, что делать дальше. А теперь она стала на его сторону, сама того не зная.

Вот и все. Потом пришла осень, в октябре прошлого года она снова стала ходить в пансион, и в тот день мы только отужинали, сидели в столовой, у камина, и она читала в кресле, как сейчас помню, свернулась калачиком, и книжку я тоже помню - Джон Донн, ту, что вы ей подарили, новую, вместо той, которую этот мальчишка - как его звали? Механик из гаража, Матт - как его там? - Ливитт - разорвал у вас в кабинете, и вдруг он говорит: "Линда!" - и она подняла голову, не выпуская книги (помню, что тут я и увидела, какая книга), и он говорит: "Я был не прав. Думал, что пансион ничем не хуже колледжа, ведь я сам никогда нигде не учился, ничего про это не понимал. Но теперь я понял и знаю, что этот пансион никуда не годится. Может быть, ты откажешься от колледжей янки и поступишь в Оксфордский университет?"

А она сидит и медленно так опускает книгу на колени и все смотрит на него. А потом говорит: "Что?"

- Не думай больше про Виргинию и про те северные колледжи, хотя бы в этом году. Хочешь поступить в университет после рождества?

И она отшвырнула книжку, не просто положила ее, нет, она ее швырнула, вскочила с кресла и сказала: "Папочка!" Никогда я не видела, чтобы она до него дотрагивалась. Для нее он был отцом, она всегда с ним разговаривала, всегда обращалась с ним почтительно. Но он был ее врагом; ей нужно было заставить его всегда помнить, что хотя он и взял верх, не отпустил ее в колледж, но она все-таки не сдалась. И никогда я не видела, чтобы она к нему прикасалась, а тут она бросилась к нему на колени, обхватила за плечи, прижалась щекой к его воротнику и все повторяла, твердила: "Папочка! Папочка! Папочка!"

- Дальше, - сказал я.