Город Антонеску. Книга 2

Залезать было трудно, особенно для бабушки, потому что платформа была высокая и на ней стояли укрытые брезентом танки.

Наш поезд был военным – он вез в Одессу танки и солдат, а пассажиров не брал, но мама упросила кого-то, и нас взяли, потому что нам очень нужно было поскорее вернуться домой.

Неужели мы возвращаемся домой?

Неужели мы теперь можем жить дома, в Одессе?

Я все еще не мог прийти в себя от всего, что со мной произошло.

Все было как во сне.

Базар в Тирасполе, а до него – Колкотовая Балка, а раньше, кажется, мороз и румынский военный грузовик…

Да, конечно, был румынский грузовик и солдаты на нем, но и до этого страшного грузовика было много, очень много всего.

До грузовика был Дальник, и кладбище, на котором мы ночевали, и колонна евреев, в которой мы шли куда-то, и собаки, и выстрелы, и… папа…

Папа…

Его, наверное, убили там, на Дальнике.

И тетю Цилю, наверное, тоже убили.

Но мама нам с бабушкой про это не рассказывает.

Она теперь вообще все больше молчит, и волосы ее стали совсем седые, как у бабушки. Она теперь стала похожа на бабушку. Моя мама.

Это, наверное, из-за меня.

Она все это время за меня боялась.

В эти последние дни перед освобождением, когда немцы стали хватать людей на улицах, она спрятала меня в каком-то подвале.

К вечеру, когда стало темнеть, я вместе с соседскими мужиками забрался в подвал. Свет не зажигали. Разговаривали шепотом. Боялись. Не знали, сколько времени нам придется просидеть.

Но под утро мы услышали крики: «Наши пришли! Наши!»

И все стали вылезать.

Я тоже вылез. Коленки у меня дрожали.

Но там, на улице, меня ждала мама.

Еще не совсем рассвело, но было светло от огромного зарева. Потом мы узнали, что это горела табачная фабрика – немцы ее подожгли, когда удирали.

Мне почему-то было очень холодно. Мама накинула на меня какой-то платок и увела домой.

«Успокойся, – сказала, – Все хорошо. Тебе нужно поспать немного, еще очень рано».

Уснуть я так и не смог.

Мне как-то не верилось, что все кончилось.

Не верилось, что не нужно все время помнить, что ты еврей и что за это тебя могут убить.

А теперь вот мы едем домой на платформе военного поезда и прячемся от ветра под брезентом, которым укрыты танки.

Настоящие танки! Танки, которые сражались за нас!

Танки, которые нас освободили!

Мы едем в Одессу, которую тоже уже освободили.

И там теперь нет ни этих румын, ни этих немцев.

А здесь, под брезентом, тепло и Рекс уже спит, и бабушка, кажется, тоже.

Мама обнимает меня за плечи и говорит: «Послушай, сыночка, нам скоро, надо будет обратиться в милицию и получить документы. Ты знаешь, тот паспорт на имя Елизаветы Лукован, который спасал нас все эти годы, поддельный и теперь уже непригоден.

Но ты в этом паспорте записан, как русский. Да и в удостоверении, которое выдали тебе в полиции Тирасполя, тоже значится, что ты «рус», то есть русский.

Так что в принципе и в новых документах ты можешь быть записан русским, только…

Смотри, ты уже большой мальчик, тебе уже 13 лет, и ты должен сам решить, кем ты хочешь быть, русским или евреем».

Кем я, кем я… хочу быть?

Какой странный вопрос.

Я, конечно, понимаю, что мама волнуется за меня.

Ведь быть русским – значит, никогда, никогда не слышать слова «жид».

Быть русским – значит, не бояться.

Не бояться, что тебя оскорбят, что тебя убьют.

Наверное, это хорошо, быть русским.

Но при чем здесь я?

Ведь я еврей.

Я посмотрел в глаза моей мамы и ответил на ее вопрос: «Я хочу остаться тем, кем я есть. Тем, кем я есть на самом деле. Я хочу остаться тем, кем родился. Кем мы все родились. И ты, и бабушка, и папа – ведь его убили на Дальнике только за то, что он еврей, правда?

Я хочу остаться евреем».

Событие пятнадцатое: Радость освобождения

Одесса, май 1944 г.

Май в Одессе – это, как говорят одесситы, «что-то особенного!»

И солнце, и бриз, и опьяняющий запах акаций, и какая-то необыкновенная весенняя радость…

Но май 1944-го! О-о-о!

В этом мае наш город был просто затоплен радостью.

И это была действительно особенная радость – радость освобождения.