Гарриман почувствовал свое небывалое превосходство над этой женщиной. Он собирался надавить на нее и выжать все, что только можно, потому что оно того стоило. Как он сразу понял, она была из тех людей, которые пытаются преподносить себя как представителей высшего общества, но без особенного успеха. Надо сказать, что подобного рода зрелища весьма забавляли репортера. Все в ней, начиная с окрашенных волос и чрезмерно яркого макияжа и заканчивая броскими украшениями с большими бриллиантами — которые были слишком вычурными, чтобы смотреться элегантно — вызывало в нем желание снисходительно покачать головой. Но он сдерживался, потому что его собеседница могла неправильно истолковать подобный жест. Такие люди никогда не поймут, что вульгарные бриллианты, длинные лимузины, обколотые ботоксом лица, английские дворецкие и гигантские дома в Хэмптонс являются социальным эквивалентом ношения плаката с надписью:
Сам Брайс не был так называемым nouveau riche, ему не нужны были бриллианты, дорогие машины, дома и дворецкие, чтобы сообщить о своем положении. Все, что ему требовалось, это лишь его фамилия: Гарриман. Кому было надо, тот знал его, а те, для кого это имя было пустым звуком… что ж, на них даже не стоило обращать внимания.
Он начал свою журналистскую карьеру в «Нью-Йорк Таймс», где с помощью одного лишь таланта пробил себе путь от нудной редакторской работы до колонки городских новостей. Однако небольшие претензии к его статье об инциденте, более известном как «резня в метро», наряду с тем, что ныне погибший Уильям Смитбек постоянно вставлял ему палки в колеса, привели к его бесцеремонному увольнению из «Таймс». Это был самый болезненный период в его жизни. Поджав хвост, он перебрался в «Нью-Йорк Пост», забыв о всяком достоинстве, однако вышло так, что этот шаг стал лучшим, что он сделал в своей жизни.
Вечно бдительная, постоянно сдерживающая рука главного редактора, которая часто одергивала его в «Таймс» здесь, в «Пост», давала ему куда больше свободы. Больше не было надзирателей, которые постоянно заглядывали ему через плечо на еще не дописанные статьи, мешая ему раскрывать свой писательский стиль. У «Пост» был закрепленный за этим изданием «шипящий шик», который, как Брайс обнаружил, нисколько не мешал ему работать и не причинял никакого вреда. За десять лет работы в этой газете он поднялся очень высоко — достаточно для того, чтобы стать звездным репортером, известным на весь город.
Но десять лет в журналистском деле считались довольно долгим сроком, и в последнее время его карьера пошла на спад. При всей его снисходительности, в то время как Брайс смотрел на сидящую перед ним женщину, он ощущал и прохладный ветерок отчаяния. Уже довольно долгое время он не мог разрыть ни одной громкой истории, поэтому начинал чувствовать, как его младшие коллеги дышат ему в затылок. Ему нужна была сенсация — он истово в ней нуждался! И
Брайс знал, что обладает хорошим чутьем на сюжеты, и у этой конкретной истории были все задатки, чтобы стать поистине громкой. Но сейчас ему приходилось слишком сильно беспокоиться о своих младших коллегах в «Пост» — о тех голодных молодых турках, которые спали и видели тот день, когда Брайс сойдет с трона. Ему не повезло увидеть Озмиана, которого он так ждал, да и полицейские держались крайне скрытно. Однако проблем с тем, чтобы увидеться с Изольдой, у него не возникло. Вторая жена Озмиана излучала горьковатый запах мстительности, и у Брайса возникло предчувствие, что здесь он найдет настоящий склад ценной информации, которую Изольда была готова вывалить.
— Итак, мистер Гарриман, — произнесла она с кокетливой улыбкой, — чем я могу вам помочь?
Репортер заговорил медленно и непринужденно.
— Я ищу какую-нибудь информацию о мистере Озмиане и его дочери. Вы ведь понимаете, я делаю это исключительно с целью показать их
— Человеческие стороны? — переспросила Изольда, и ее голос прозвучал неожиданно напряженно.
— Да.
Недолгое молчание.