Город без людей

Два года назад он отправил Харилаоса к брату в Афины. Мечтал, что сын закончит афинский университет и станет видным чиновником греческого правительства. Каждый месяц старый тютюнджу посылал Харилаосу половину своего заработка. Другой половины им со старухой едва хватало, чтобы сводить концы с концами.

— Пачку «Геленджик» и журнал «Хафта»...

У них был небольшой деревянный домик в Тарлабаши, где они в одиночестве доживали свои дни. Пока Харилаос писал регулярно, все шло хорошо. Но стоило письму задержаться на несколько дней... Тогда болезнь приходила в ярость, начинала беситься! Тысячи острых когтей впивались в его больной желудок. Маленький деревянный домик становился невыносимо тесным, стряпня старухи — настолько скверной, что к ней невозможно было прикоснуться, теркосская вода[55] в кране — такой мутной, что ее нельзя было пить.

— Журнал мод есть?

Старика тошнило от подобных нелепых вопросов. Он ничего не ответил, только сердито замотал головой.

Ах, Харилаос! Знал бы ты, как мучается твой отец!

— Две пачки «Биринджи».

Старик узнал этот голос. Поднял голову. Да, это был Рефик-бей.

Вот уже пятнадцать лет каждое утро Рефик-бей покупал в табачном киоске на углу две пачки сигарет и разбитой, усталой походкой плелся в кондитерскую «Нисуаз».

Газет Рефик-бей не брал. Если грудная жаба слишком беспокоила его, он просил стакан воды. Старый продавец не был ни с кем приветлив, но с этим покупателем, своим ровесником, обращался неизменно вежливо, любезно. Причиной тому была грустная, трагическая история, которую старый продавец знал так же хорошо, как и все жители квартала.

Рефик-бей заковылял вдоль тротуара, трясущимися руками рассовывая по карманам сигареты. Он поминутно останавливался и долго отдыхал. Проделав за двадцать минут путь в десять шагов, он наконец вошел в «Нисуаз», сел на свое постоянное место, за столиком у окна, уставился утомленным взором на улицу и принялся ждать.

Рефик-бей ждал ее страстно, нетерпеливо вот уже пятнадцать лет. Надежда ни на мгновение не покидала его. Женщина ушла пятнадцать лет назад. Предлогом послужила пустяковая ссора. У нее были рыжие волосы и лиловые сладострастные губы.

Рефик-бей не придал ее уходу никакого значения, решив, что она, как всегда, ушла к матери и вечером, как всегда, вернется домой. Но она не появилась ни вечером, ни на следующий день. Встревоженный, он помчался к теще, затем к свояченице. Где он ее только не разыскивал!.. Поиски не увенчались успехом. Женщина ушла навсегда, безвозвратно.

Рефик-бей думал, что сойдет с ума. Он не ел, не спал. Глядя на окружающих невидящими глазами, слушая и ничего не понимая, он, как бездомный бродяга, шатался целыми днями по городу. Работу бросил. Даже не зашел за расчетом в контору, где трудился много лет, к которой привык, как привыкают к любимому костюму или носовому платку.

Рефик-бей начал жить на доходы от дома и нескольких лавочек, которые достались ему в наследство от отца. Он с каждым днем дряхлел, старился. Наконец бедняга понял, что у него не хватит сил бродить всю жизнь по городу в поисках рыжеволосой женщины с лиловыми губами. Он сделался завсегдатаем кондитерской «Нисуаз», ежедневно садился за столик у окна и ждал.

Стамбул — большой город. Но в какой бы его части ни жил человек, он обязательно рано или поздно пройдет по Бейоглу, особенно если это рыжеволосая женщина с лиловыми губами.

Пятнадцать лет изо дня в день Рефик-бей заходил в одну и ту же кондитерскую, садился за один и тот же столик, смотрел на одну и ту же улицу. Ждал. Волосы его поседели, спина сгорбилась, одежда обветшала. Но чувства в сердце по-прежнему оставались свежи, надежда ни разу не покинула его. За эти долгие годы по проспекту прошло много старух, седых, с отвисшими губами. Рефик-бей не обращал на них внимания. Он ждал ту, рыжеволосую, со сладострастным ртом.

Минуло пятнадцать лет, а она все не появлялась.

Рефик-бей смотрел на улицу застывшим взором. То, что сейчас рисовало его воображение, ушло от него навсегда. Первая любовь, свадьба, ночь, когда они с любимой остались вдвоем... Разгоряченные тела... Приятная прохлада батистовых простыней... Первый поцелуй, первый любовный трепет...

Воспоминания об этих первых чувствах порывисто, беспорядочно, как весенние бабочки, порхали в его воспаленном мозгу. Только первые, свежие, самые свежие...

Официантка, ничего не спросив, поставила перед ним чашку кофе, не очень сладкого. Затем поспешно кинулась к телефону.

— Oui, madame, ici «Nicoise».

— …

—Monsieur David, n’est-ce pas?.. Oui, troisieme etage. Je le sais.

— …

— C’est compris, madame[56].

Мадам Давид повесила трубку и взглянула на стенные часы: половина восьмого.

— Приготовь какао, сейчас принесут пирожные! — крикнула она служанке. — Мосье вот-вот встанет.

Мадам Давид распахнула окно.

«Наверно, будет жарко... — подумала она. — После обеда поеду к Элизе... И детей возьму. Пусть поиграют в теннис».

Она подошла к двери спальни, приоткрыла ее. Мосье Давид равномерно похрапывал. Мадам улыбнулась: «Поздно лег, бедняжка. Пусть немного поспит...»