Город без надежды (СИ)

Я чувствую вялое и настойчивое шевеление её мыслей, как могло бы чувствовать изъеденное червями яблоко. Неотвязный вопрос, отравлявший её и без того отравленное существование, заедал и другую жизнь.

- Когда-нибудь ты перестанешь т а к на меня смотреть? Ведь я тоже не выбирал, мама.

Кристиан стоит, упираясь о стол ладонями. Под правой расплывается бледно-красное пятно и темнеет, когда пальцы сжимаются, но всё это вижу я, а не Ханна.

И я понимаю то, что не хочет или не способна понять Ханна, - что это жило в нём с момента самоосознания, как язва, как дурная рана с отравленной кровью. И вот нарыв вскрылся, потому что так жить нельзя.

И призрачно слышны другие вопросы, которые даже тогда ему не хватило сил задать.

"Почему ты не любишь меня? просто потому что я - твой сын? Ведь я же люблю тебя, мама..."

По сведённым плечам прокатывается дрожь, его голос рвётся, но, судорожно вздохнув, он выравнивает дыхание, загоняет отчаяние обратно себе под кожу.

- Ты когда-нибудь простишь меня за то, что я е с т ь?

"Господи, да ответь же ему!" Но, конечно же, не могу изменить прошлое. Я-Ханна остаюсь неподвижной, сухие губы не шевельнулись.

Он мучительно ждёт ответа, хоть какого-то ответа, но не получает ничего. И не может даже возненавидеть Ханну, потому что уже тогда понимает, что мать у него отняли.

Ханна заторможенно шевелится, когда хлопает дверь. Глаза сонно моргают. В её измождённом наркотиком теле я поднимаюсь медленно, как старуха, и странной походкой иду по цепочке редких капель на сверкающем полу. Бреду, отражаясь в блестящих поверхностях, - совсем молодая ещё оболочка женщины тридцати двух лет, не смотря на годы одержимого саморазрушения сохранившая застывшие следы былой красоты.

Я иду не за сыном, хоть его образ мерцает перед глазами, словно отпечатанный на сетчатке. Он всегда ощущается чем-то причиняющим неудобство, чем-то, от чего хочешь и никак не можешь избавиться. Задавленные чувства путаются, играют в чехарду, подменяя одно другим. Если когда-нибудь Ханна и была способна разобраться в этой мешанине, то теперь время упущено. Только подрагивающая голова глубже уходит в плечи, когда в очередной раз где-нибудь впереди или сбоку будто бы возникает силуэт паренька в чёрной толстовке. Ханну ведёт чувство, которое едва ли можно назвать человеческим. Скорее какое-то первобытное, неосмысляемое чутьё.