Город Брежнев

– Прошу учесть, что это не я сейчас перед вами задачи ставлю, – сказал Глухов, медленно раскладывая и снова собирая странички в стопку. – Это партия и правительство задачи ставят. Передо мной, перед вами. Перед всем КамАЗом. Страна всем, чем могла, вложилась в производственное объединение, вообще в Челны, ну, в город Брежнев, который получил такое название неслучайно. На заводе сплошь импортное оборудование и хорошая зарплата, новый красивый город со всеми удобствами, отдельные квартиры, в ближайшей перспективе полное решение жилищного вопроса – это где такое еще есть? Это ведь отрабатывать надо, товарищи. А семьдесят процентов выполнения плана – это не отработка. И коэффицент загрузки ноль четыре – это тоже не отработка. Это, не скажу, – саботаж, но халатность и бесхозяйственность. Уголовные преступления, напоминаю. Коммунистическая партия намерена покончить с этим, с расхлябанностью, с бардаком в стране. Если вы не выполняете поставленные задачи, значит у вас бардак. И вы за него ответите – поименно, весь этот список.

Глухов приподнял листок, обронил его на стол и подытожил:

– Вопросов нет? Прекрасно. Все, кроме гендирекции и служб УГК, свободны. – Хмыкнул без усмешки и добавил: – Пока.

Часть шестая Ноябрь. Ноябрьская демонстрация

1. Столовая молочная

Я думал, мир перевернулся. А все осталось как было.

Батек прибегал в ночи, убегал до завтрака, даже в воскресенье срывался на завод. Мамка возилась на кухне или штопала носки. Раньше она всё свитера вязала, пока они не забили мою и батькову полки в шифоньере, а теперь то ли услышала, то ли прочитала в «Работнице», что пятки удобно штопать, если натягивать носок на перегоревшую лампочку, – и проводила вечера перед бормочущим теликом, под торшером и над коробкой драных носков. Натуральной картонной коробкой, здоровой, из-под пылесоса «Вихрь». Она, оказывается, хранилась на антресолях и была почти полной. Заштопанные носки терли пятку, но я их все равно носил, чтобы мамка не расстраивалась. А батек, конечно, и не замечал пополнения в комоде. Ему с утра можно хоть ласты вместо носков подсунуть – если в ботинок влезет, нормально, можно бежать.

Еще мамка время от времени шепталась по телефону с тетей Верой и Галиной Петровной и после этого пыталась рассказывать длиннющие истории про неизвестных мне или давно позабытых мальчиков, девочек и дяденек с тетеньками. Я покорно слушал, кивал на «ну помнишь ведь, ты с ним почти подружился, мы еще на базе отдыха в позапрошлом году вместе были?», но, видимо, не был особенно убедительным, потому что мамка резко меняла тему и принималась выяснять, не собираюсь ли я сходить на занятия. Она как бы имела в виду занятия в радиокружке, но я понимал, что на самом деле речь о дзюдо, на тренировке по которому меня якобы и помяли. Родаки, как ни странно, легко этому поверили – точнее, поверили Витальтоличу, который и излагал в основном. Меня почти не расспрашивали. Аж обидно. И оттого, что не расспрашивали, и оттого, что без Витальтолича, наверное, поверили бы куда хуже: получается, сыну родному веры меньше, чем постороннему дяденьке. И оттого в основном, что мне просто было обидно. По жизни, за все.

А они так и не замечали ничего. Выслушали, кивнули, заботливо поговорили и успокоились. У них своя жизнь, у меня своя. Ну забросил радиокружок, ну снова на дзюдо записался – и сразу вот так неудачно. Хотя на самом деле я на дзюдо и не собирался. Ну какой на фиг Петр Иваныч и расстояние между нога и нога, если меня Витальтолич серьезным вещам научил.

Может, еще чему-то научит. Хоть и не хочет пока.

Я и сам не больно чего хотел пока. Ни учиться, ни заниматься, ни тренироваться, ни просто из дому выходить. Тем более что на улице слякоть и грязюка. От нее только плакать и ругаться хотелось – вот это хотелось, да. Ну и грудь болела, если глубоко вздохнуть, – я даже по лестнице поднимался с трудом.

В общем, не до тренировок. Мамка могла успокоиться и радоваться. Хотя она, по-моему, не радовалась и была беспокойной. Даже дерганой, несмотря на все старания, улыбки и штопанье носков. Начнет зашивать, на колени опустит и смотрит на носки, или в окно, или просто на стенку. И так минуту, а то и пять. И глаза непонятные. Невеселые – это точно.

Я разок спросил, не случилось ли чего, мамка сказала: «Нет-нет, все хорошо». Я больше и не спрашивал. Сам ведь не люблю, когда с вопросами, тем более сочувственными, лезут, и отвечаю, что все хорошо.

А чего хорошего-то.