Город Брежнев

Можно же без бомб и без десантов, чуть не выпалил я и смутился, соображая, излагать ли Шорику историю с милицейским заговором и убийством Андропова. Я ведь так и не понял, шутил Витальтолич, когда мне все это рассказывал, или нет. Потом-то он наотрез отказывался пояснить и вообще говорить на темы, не связанные с концертом и зазубриванием стихотворения. Тут я вспомнил, что дикая история с Шорика и началась, с его рассказа про сжигание документов возле райисполкома, и решился:

– Шорик, слушай.

Но Лехан заорал куда громче:

– Паца, гля, сороквосьмовские!

Несколько наших засвистело и выдало ряд неодобрительных лозунгов.

Впереди, сразу за колонной Камского политехнического, шла колонна под табличкой «Шк. № 74». В семьдесят четвертой учились сорок восьмой и сорок девятый комплексы, построенные на полпути к лесу и Каме. У наших непростые отношения с ними. Народ в той колонне начал оборачиваться, а несколько пацанов, вразвалочку замыкавшие строй, развернулись и дальше шли спиной, лицом к нам, запоминающе разглядывая тех, кто свистел.

Я торопливо, пока никто не слышит, спросил Шорика:

– Слушай, а помнишь, ты говорил про документы, которые сжигали?

– Какие документы? – удивился Шорик.

– Блин, – сказал я, но объяснить не успел.

Директриса рявкнула:

– Двадцатая, приготовиться! Марш!

В молодости Тамара Максимовна явно успела послужить в каком-нибудь комендантском полку. Лет пять минимум.

Мы не замаршировали, конечно, но побрели вперед, погружаясь в ветер и музыку. И ветер, и музыка были плотными, пощупать можно, – один холодный, другая визгливая. Один веки заворачивал, вторая била в живот басами и по барабанным перепонкам – высокими частотами, так что я казался себе гармошкой в руках опытного музыканта, каких по телику показывают: в блестящей рубахе, картузе, с чубом, и тягает гармошку в самых странных направлениях, точно пытается добавить пару размеров тренировочным штанам. И все тело пружинится и дрожит, будто леска, и я что-то ору – то ли «Вихри враждебные», то ли просто «ура» – и машу серому небу, красным флагам, незнакомым мужикам и теткам на трибунах и вокруг, и ржу, как дурак. И шар, как в детском стишке, летит прямо к небосводу – правда, не красный шар, а голубой, что тоже неплохо. Должно же небо хоть сегодня быть чуточку голубым.

За горкомом шеренги рассыпались, даже вопли директрисы «организованно проходим вправо!» не помогли. Попробуй тут пройди, если вправо, влево и вперед уже прошли несколько тысяч человек, а еще нескольким тысячам проходить некуда. Остается протискиваться куда получится по одному. Я потерял пацанов, в том числе Шорика, с которым так и не успел договорить, протиснулся между несколькими дядьками, яростно спорившими про Гренаду, Бишопа и Америку, – я им, кстати, мог многое объяснить, но тут меня толкнули в спину, я споткнулся о бордюр, пробежал по подмерзшему, к счастью, газону и чуть не сбил с ног Таньку Комарову. Она стояла, нахохлившись, будто синица на дождливом карнизе, и с тоской рассматривала бурление за моей спиной.

– О, здорово! – сказал я. – Ты чего здесь?

Она пожала плечами и затряслась, поглубже закопав подбородок в вязаный шарф.

– Блин, ты ж замерзла, как этот, – сказал я. – А чего домой не идешь?

– Мы с Наташкой договорились, – сказала Танька смешным голосом. У нее, кажется, даже голосовые связки заледенели.

– А, ну тогда жди, – легко согласился я и шагнул было назад, но вдруг вспомнил, как Танька сунула мне платок в кулак, и оглянулся.

Губы у Таньки были синими, а щеки белыми. И глаза как будто посветлели – ледком затянуло, что ли. Подождет Наташку еще немного, рухнет набок и расколется. Две дуры, блин, Танька да Зинаида – одна велела одеться как на парад, вторая послушалась. Стоит теперь в капроновых колготочках, туфельках и белом плаще. А небушко так и крошит снег. А у меня ни платка с цветочками с собой, ни телогрейки.

– Так, – сказал я и огляделся. – Пошли чаю попьем, там наливают вроде.

– У меня денег нет, только на билет, – сказала Танька, сосредоточенно трясясь.

– У меня есть, – сказал я, пошарил в карманах. Точно, рубль есть.

Идти Танька то ли не хотела, то ли не могла.

– Вот ты блин, – сказал я и только тут сообразил.

Снял и сунул Таньке куртку – она молча приняла, хоть на лице и отразился некоторый ужас, – расстегнул кофту, сложил ее, чтобы тепло не ушло, отобрал куртку, быстро впялился в нее и скомандовал:

– Снимай плащ, быстро. Вот это надевай.

– Не, – сказала Танька, слабо отталкивая кофту.

– Сдохнешь, дура. Дубак же.

– А ты? – спросила она, скрюченными пальцами расстегивая пуговицы. Неловко так.

– Да мне жарко, блин, – сказал я, отворачиваясь.

Правду сказал, между прочим, потому что чуть не сунулся помочь сейчас, да вовремя сообразил, как бы это выглядело – ну и как бы это мой организм воспринял. Ему от одной мысли «я ее раздеваю» баня настала.

Танька хоть с трудом, но влезла в кофту и плащ, который теперь топорщился, но застегнулся – и вообще, не до изящества уже.

– Айда скорее, – сказал я. – Ща все какао выпьют.