Город Брежнев

Хотя понятно почему. Мы же с ней не разговаривали с июля, считай. А в июле разговаривали совсем по-другому. Мы все лето рядышком были и срослись, не знаю уж, руками, губами или пуповиной какой-то, через которую дышали одним и тем же, и жили одним и тем же, и были одним и тем же – ну, я так думал. А что она думала, уже не очень важно. А потом мы разошлись по разным комнатам, но пуповина все равно оставалась, а потом раз – и дверь между комнатами захлопнулась, и мы стали жить порознь. Но обрывки пуповины волочились – за мной, по крайней мере, – и уже не втекала общая с нею жизнь, только моя вытекала. И не важно, что чувствовала она и знала ли она об этом вообще. Мне надо было свою рану закрыть. Чтобы не было больше ощущения изодранной дыры, а был малозаметный пупочек, утопленный в мышцах и жирке, который на фиг никому не нужен, но есть у каждого, хоть не вспоминается, пока в нем ковыряться не начнешь.

Шапка, возможно, все-таки что-то чувствовала. Или мне так показалось – потому что смотрела и говорила она абсолютно так же, как в июле. Как будто не было ни того полугода, ни Гетмана, ни лазаний по стройкам, вообще ничего. И я погрузился в уютное ощущение, что ничего и не было, – пока она говорила, как тут неплохо сделали все, как тупо на «Гренаде», как надоело дома у телика сидеть и как приятно меня видеть, хотя я вырос и вообще здоровый стал. Но потом Шапка спросила:

– Как ты вообще? Наших видишь?

И мне что-то смешно стало. Кого наших-то?

И я сказал, чтобы с этим сразу покончить:

– Серого видел. Марданова.

Она кивнула и отвернулась. И на нижние ресницы натекло.

Мне стало неловко, но тут набежал Саня – сверху, то есть на старт уже полз, да решил вернуться.

– Щас-щас, – сказал я, но он, небрежно кивнув Шапке, уточнил, глядя в основном на дальних девок:

– Это Пищуха, что ли?

Шапка аккуратно промакнула ресницы кончиками пальцев и сказала:

– Кто еще-то.

Саня усмехнулся и пошел к девкам. Они, увидев его, запереглядывались. Только одна замерла – и впрямь Пищуха из «а»-класса, только теперь она вроде перешла в другую школу. Саня остановился в паре метров, спросил ее о чем-то, она ответила, нервно так. Саня засмеялся, сплюнул, развернулся и пошел мимо меня наверх, на ходу неприятно как-то качнув головой – вроде «ну ты нашел с кем».

Я, разозлившись на него и на себя, зачем-то сказал:

– Кроме Серого никого. А там никого, кстати, и не было. А ты была?

– Я хотела, – ответила Шапка тихо. – Честно хотела, да меня мать не пустила.

Чего ж тебя, послушную такую, раньше мать-то отпускала, хотел сказать я, но тут откуда-то сбоку неловко набежала уже Танька. Пар валит, лицо в красных и белых пятнах, глаза блестят, складки куртки в комьях снега.

– Артур, ты надолго? – спросила она. – Ой, прошу прощения…

– Вот именно, – сказала Шапка совсем другим тоном, борзым таким. – Куда лезешь, чушпанка, не видишь – мы разговариваем, вообще-то?

– Дерзить не надо, – предложил я.

Шапка прищурилась и кротко сказала:

– Прости.

Я показал Таньке, что сейчас уже иду. Она мелко закивала и, скользя, стала вырубать тропинку наверх – похоже, сапоги у нее скользили получше ледянок. Я вздохнул и спросил, глядя Анжелке ниже шарфа:

– Чего тебе надо-то?

– Да ничего. Просто поздоровалась.

– Ну… молодец. Поздоровалась – и гуляй дальше.

– Я гуляю, – покладисто сказала она. – А ты не хочешь?

– Чего?

– Ну, гулять. И вообще.

– С тобой-то? Не очень, – признался я.

– Артур, а почему? Ты обиделся, что ли? Но ты же сам не звонил.

– Я звонил, но там другие люди жили, и ты им телефон не оставила. И вообще, при чем тут звонил – не звонил?

– Так у нас нет телефона теперь! Ну и… Да, ни при чем. Или ты из-за Гетмана расстроился? Ну это же ерунда совсем, он дурачок, болтает вечно, да у нас и несерьезно все.

– Ух ты, – сказал я. – А с кем серьезно?

Шапка отвернулась и пробормотала:

– С тобой.

Я засмеялся и сделал шаг в сторону.

– Да ты как маленький просто, – сказала Шапка.

– А ты большая. Вот и гуляй, блин, большая.

– Да какая разница, я – не я, большая – не большая. Ты не знаешь, как бывает. У женщин просто судьба такая.

Мне бы промолчать, но я сказал:

– А вот хрена.

Шапка слегка оживилась:

– Ой. Ты бы понимал еще чего.

– Да где уж нам уж. Только за всех-то не гони.

– За кого за всех? За эту твою? – Она кивнула вверх по склону, выждала, подумала, просияла и добавила: – Или за Мариночку-вожатую, умницу-красавицу? Ты ж ее, как все пацаны, любил, слюнки пускал и вообще, да ведь? Она не такая, да ведь? А вот и такая. Я ее, если хочешь знать, в женской консультации видела давеча, в таком кабинетике… Нагуляла, видать, себе не такая и бегает сейчас, а ведь не замужем, кольца нету! Мамочка одинокая будет, а?

Что ты врешь, чуть не заорал я, но сдержался. Сам не знаю почему. Хотел молча уйти, и тут меня осенило. Я поправил согревшуюся уже шапку и сказал:

– Ладно Мариночка. А ты что в женской консультации делала?

И добавил после короткой паузы:

– Мамочка. Одинокая. А?

Шапка дернулась, сузила глаза, сказала несколько слов и пошла к своим.

Я засмеялся и крикнул ей в спину:

– Вот это серьезно, я понимаю!