Город Брежнев

Все развернулись и с ухмылкой принялись рассматривать зайчиков. Я тоже – за компанию. Потом попытался убрать с лица кривую неудобную улыбку, а она не слушалась. И это хорошо, наверное, потому что место улыбки заняло бы что-нибудь жуткое.

Они вышли, видимо, со стройки и неторопливо шагали по ярко освещенному пространству, время от времени останавливаясь, чтобы нагло, по-взрослому, слипнуться и пососаться. Гетман был бритый наголо и мелкий. Он болтался в широченных штанах и старенькой олимпийке, и губы Шапки доставал с трудом – ей приходилось чуть склонять голову. Чтобы мять задницу и грудь, Гетману роста хватало – и он этим пользовался непрерывно, как будто чемодан на весу волок.

– Шиндец, – сказал Андрюха.

Я вздрогнул, и от этого вздрагивания холод из живота расплескался по всему телу и заморозил меня совсем.

– А ей пофиг, – сказал Ильяс неожиданно серьезно.

– Слушай, а чего она совсем пошла по этим самым-то? – спросил Димон тихо. – Нормальная же девка была.

Ильяс вздохнул и, кажется, пожал плечами, а Наташка предложила грубым голосом:

– Ее спроси.

Андрюха тоже вздохнул и уткнулся лицом в плечо Ленки. Димон потянулся и бодро сообщил:

– Я до хаты, наверное, баиньки пора.

– Баиньки-ебаиньки, – довольно сказал Гетман издалека. Они с Шапкой доползли наконец четвероногим аллюром до детской площадки и встали чуть поодаль. – Мы там, паца, одеялко ваше чуть обтрухали, она, такая, говорит: испусти! Ну я и…

Шапка несильно стукнула его кулаком по плечу, и Гетман с удовольствием заржал, водя ладонью по животу.

Димон пожал руку Ильясу и начал вставать. Ильяс что-то вполголоса ему сказал, Наташка с Ленкой тоже зашептались.

– Паца, курить есть? – спросил Гетман.

– Не курим, – сказал Андрюха. – Мы ж спортсмены и отличники.

– О, Андрюшка, привет! – сказала Шапка.

Гетман, прищурясь, пытался рассмотреть Андрюху, затоптался на месте, видимо соображая, подавать ли руку, снова вцепился Шапке в бедро и заговорил про одеяло.

– Так, поздно уже, пора нам, – решительно сообщила Ленка. – Андрей, проводишь?

– Провожу, конечно, – сказал Андрюха и начал вставать. – Артур, ты подождешь буквально?..

– Ой, мальчик, – сказала Шапка нежно, а Гетман тут же развел локти и пригнулся, всматриваясь в мою сторону. – А чего вы нас не познакомите? Андрюш.

И поправила челку. Блестящую – разглядеть я не мог, но знал и так.

Я медленно встал, стряхивая песчинки с брюк. Андрюха вздохнул:

– Ну знакомься. Это Артур.

– Мы знакомы, – сказал я и пошел к арке не оборачиваясь.

Андрюха что-то спросил, Гетман вякнул, кажется, про комплекс, Ильяс нервно хохотнул, Наташка с Ленкой тоже дали звук, обе одновременно.

Димон молчал.

И Анжелка молчала. И я почему-то знал, что она смотрит мне вслед. И поэтому старался не бежать, не рычать и не бить руками и ногами по чему попало.

Минуты на две меня хватило.

3. Кинщик заболел

В школе и по дороге в школу я часто думал, как классно было бы сейчас оказаться дома. Валяться в постели, смотреть телик, пить чай, даже, может, читать – главное, не делать ничего обязательного. Не пялиться в доску. Не писать в тетрадке. Не слушать размеренный голос учителя, бодрые ответы девчонок и вялые – пацанов, хотя последние прикольные бывают, особенно если не тебя заставили отвечать. Не бежать вверх по заляпанной глиной дороге, уворачиваясь от «КамАЗов», потом – вверх-вниз по неровному пустырю и сквозь струю пара, бьющую прямо из земли, вернее, из трубы, закопанной ровно на половине пути до школы, потом – горизонтально по дорожкам, выложенным бетонными плитами, и через школьный двор, через галдящий вход и через дежурных старшеклассников, которые, говорят, только после пары махалок в котловане догадались не нарываться на неприятности с восьмыми и перевели потоки остроумия на салажат.

Просто сидеть дома. Или лежать. Да хоть стоять, блин.

На самом деле нет в этом ничего прикольного.

Я лежал, я сидел, я стоял, я бродил по знакомым наизусть узорам ковров, воображая, что между узорами – пропасть, отжимался, качал живот, пока кровь носом не пошла, вставал на голову, чтобы проверить, остановит ли это кровь, – чуть не захлебнулся, раскашлялся и забрызгал весь зал алыми капельками, потом вытирал полчаса.

Я пил чай и отвар душицы, ел хлеб с маслом, хлеб с маслом и сахаром, хлеб с подсолнечным маслом и солью, пока живот не сказал: «Э, харэ» – твердо, резко и почти вслух.

Я рассосал две карамельки, сделанные из ложки сахара на газовой конфорке, – первая пузыристо подгорела, вторая вышла ништяковской, не хуже, чем в магазине, только привкус мельхиоровой ложки немного мешал.

Я раза три начал и бросил читать «Квентина Дорварда».