Город чудес

– М-мама? – говорит Тати, выпрямляясь. – Ты в порядке? Ты… ты на самом деле жива?

Шара садится – резко, с удивительной силой – и хватает Тати за руки, тянет, лихорадочно разглядывает запястья, предплечья, шею и лицо.

– Ты в порядке? – спрашивает Шара. – Тебе больно? Тати, говори: тебе больно?

– Мама, хватит! – говорит Тати. – Я в порядке, в порядке! Это я должна спрашивать, больно ли тебе, ведь ты та, кто у…

Тати не успевает договорить, потому что Шара заключает ее в объятия, крепко сжимает и начинает плакать.

– Я думала, что никогда тебя не увижу, – шепчет она. – Я думала, что никогда-никогда-никогда тебя снова не увижу. – Хоть Шара плачет, ее руки продолжают ощупывать спину и шею Тати в поисках скрытых травм.

– Я в порядке, – повторяет Тати, которую разрывает надвое от ужаса и замешательства. – Но… что это было?

Один из детей, парнишка лет пятнадцати, встает и подходит к двери будки.

– Мальвина? – говорит он. – Что происходит? Мы спали, а потом… потом оказалось, что он приближается…

– Что происходит? – свирепо повторяет Мальвина. – Что происходит?! – Она издает звук, нечто среднее между всхлипом и смешком. – Мы, мать твою, проиграли – вот что происходит! Мы проиграли! Он заполучил всех остальных, всех до единого!

– В каком смысле? – спрашивает мальчик. – Что… что нам теперь делать?

– Что нам делать? Тут ничего не поделаешь, – говорит Мальвина. – Разве ты не видишь? Теперь остались только мы. – Она моргает, словно осознавая, что сказала только что. И повторяет тише: – Теперь остались только мы.

* * *

Один в маленькой комнате, могучий Ноков ест досыта. Он ест жадно, вожделенно, с пылом, которого никогда раньше не знал. Он и не думал, что одержит такую победу, такую полную и безупречную победу, и сотни братьев и сестер будут лежать у его ног…

Он растет, становясь все больше и больше. С каждой смертью – новые владения. С новыми владениями – новые силы.

Ноков меняется.

Он змей, громадный и ужасный.

Он великий ворон с крыльями из чистейшей ночи.

Он длинный, поджарый волк, чья пасть пожирает свет и саму жизнь.

Он огромный вулкан, извергающий пепел в рассветное небо.

Он много вещей, идей, концепций, слившихся воедино, затерявшихся в ночи.

Ноков ест. Голод его неутолим, а его возмездие беспощадно.

«Все ваши счастливые жизни, – думает он, бросаясь от кровати к кровати, – все ваши дни, свободные от мучений. Я покажу вам то, что показали мне. Я поделюсь с вами своей болью».

Когда последний хныкающий ребенок исчезает в бесконечной бездне первозданной ночи, Ноков обнаруживает, что все еще не полон, не завершен.

Ему нужно больше. У него должно быть больше.

Он слышит шаги позади. Он оборачивается, что занимает некоторое время – он уже не просто ребенок, а до жути массивное, колышущееся существо. Он видит своего слугу у двери, своего сенешаля-калеку.

– Тишина, – говорит он ей. – Мы победили. Мы победили, Тишина, победили.

Комнату заливает волнами молчания, с которым приходят слова:

<он не здесь сэр он ушел сэр сэр сэр он ушел его здесь нет>

У Нокова уходит несколько секунд, чтобы вникнуть в ее слова. Потом он понимает: даувкинд. Дрейлинг пришел сюда, это Нокову известно – он почуял тьму в теле своего врага, ощутил, как ее тень проникла сюда. Но где даувкинд сейчас?

Ноков тянется, ищет в темноте запах противника. В конце концов находит.

Если бы у Нокова еще оставались легкие – у него их никогда не было, а теперь и подавно, – он бы ахнул.

Потому что даувкинд находится в том месте, которое сам Ноков никак не мог найти, проникнуть туда, увидеть его. Но теперь, похоже, Ноков достаточно силен и велик, чтобы сделать это.

«И, возможно, – думает он, выпрямляясь в полный рост, так, что голова касается потолка, – пришла пора бросить ей вызов».

14. Сумерки божественности

Я все время мыслями возвращаюсь к Вуртье и ее посмертию. Кажется, лейтмотивом этого мира является то, что Божество должно победить самого себя, чтобы добиться чего-то великого и красивого.

Смерть, как ты знаешь, должна была умереть, чтобы познать смерть. Войне пришлось проиграть, чтобы познать победу.

Если бы Колкана наказали и он признался, он бы изменился?

Если бы Олвос утратила надежду и отчаялась, она бы изменилась?

Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд лидеру меньшинства Верхней палаты Парламента Турин Мулагеш. 1734 г.

Олвос открывает глаза.

– Ну вот, – шепчет она. – Началось.

– Что началось? – спрашивает Сигруд.