Город и псы

Она уже поправилась, но охромела, по ходу, на всю жизнь. Там, наверное, в самом нутре что-то сместилось, косточка или хрящ, или мышца, я хотел вправить, но не тут-то было, затвердела, как железный крюк, и сколько я ни тянул, ничего сдвинуть не получилось. Да к тому же Недокормленная заскулила и стала вырываться, так что я оставил ее в покое. Она уже немножко попривыкла. Ходит криво, припадает на правую и бегать не может, скакнет пару раз и останавливается. Устает, само собой, быстро – ее всего три лапы теперь держат, она калека. Лапа опять же передняя, на которую она башкой ложилась – никогда уже прежней собакой ей не бывать. Во взводе ее переименовали, теперь зовут Недолеченная. Негр Вальяно, наверное, придумал, он вечно всем кликухи раздает. Вообще все меняется, не только Недокормленная; с тех пор, как я здесь, впервые вижу такую движуху. Сначала индейца Каву взяли за жопу, когда он вопросы по химии воровал, учинили над ним Совет офицеров и погоны сорвали. Сейчас поди в горах уже, со своими гуанако[15]. Раньше из нашего взвода никого не отчисляли, а теперь у нас черная полоса началась, а если уж началась, еще долго не кончится, так мать у меня говорит, и теперь я понимаю, как она права. Потом Раб. Это ж надо так огрести – не просто пулю в голову, а еще и незнамо сколько операций, и все равно помереть, по мне так – это верх несчастья. Все, конечно, хорохорятся, но видно, что последние события их изменили – я такие вещи секу. Может, через какое-то время поуляжется, но сейчас взвод сам не свой, даже лица у парней другие. Поэт, к примеру, – считай, что новый человек, и никто к нему не пристает, ничего не говорит, как будто так и надо, что он в таком состоянии. Он и сам не говорит. Уже четыре дня как его приятеля схоронили, мог бы оттаять, но ему только хуже становится. В тот день, когда он стоял у гроба как приросший, я подумал: «Этого горе сломало». Что и говорить, они ведь корешами были. Он, наверное, единственным корешем у Раба, в смысле, у Араны был во всем училище. Да и то только в последнее время, раньше тоже его чмырил, как все, не упускал случая. С чего они вдруг стали не разлей вода, везде вместе ходили? Насчет этого тоже только ленивый не прошелся. Кучерявый Рабу говорил: «Вот и нашел ты себе муженька». Оно так и выглядело. Раб ходил следом за Поэтом как приклеенный, заглядывал в глаза, что-то ему заливал, тихо, чтоб никто больше не слышал. Они на пустыре любили поболтать, в тишине и спокойствии. И Поэт начал Раба защищать, когда до него докапывались. Не напрямую, потому что он тоже не дурак. Если кто-то норовил Раба опустить, Поэт давай его самого опускать и почти всегда выходил победителем – он это здорово умеет, точнее, умел. Теперь ни с кем не трется, никогда не обсмеивает, бродит один и какой-то сонный. Это сильно заметно: раньше он только и ждал, как бы всех вокруг обложить. Прямо приятно посмотреть было, как он отбривал всякого. «Поэт, а Поэт, напиши-ка стихи вот про это», – сказал негр Вальяно и схватился за ширинку. «Обожди, – отвечает, – Сейчас вдохновение придет». И нате вам, уже декламирует: «Письку Вальяно зажал в кулачок, как обезьяна – фасоли стручок». Умел, подлец, людей смешить, меня часто донимал, а я из него часто хотел дурь вышибить. Про Недокормленную хорошие стихи писал, у меня один даже записан в тетрадке: «О минетчица-сука, не дано мне понять, как удава Удава ты способна глотать?» Я его чуть не убил в тот раз, когда он перебудил весь взвод, прибежал в толчок и завопил: «Гляньте, чем Удав с Недокормленной на дежурстве занимается!» Дерзкий, гаденыш. Только драться ни хрена не умел; когда махался с Гальо, его по стенке размазали. Примажоренный он слегка, как все на побережье, и тощенький – я аж за мозги его боюсь, когда башкой стукается. Белых в училище мало, и Поэт еще довольно сносный. Других зашугивают напрочь: смотри у нас, сраный бледнолицый, чоло враз тебя обратают. У нас во взводе всего двое, и Арроспиде тоже неплохой пацан, зубрила каких мало, и три года подряд взводный, голова варит, что и сказать. Я однажды Арроспиде в городе видел, в охренительной красной тачке да в желтой рубашечке, у меня челюсть отпала – такой он был причепуренный, блин, денег, должно быть, у него как грязи, в Мирафлоресе, поди, живет. Странно, что они друг с дружкой даже не разговаривают, никогда не корешились Арроспиде с Поэтом, каждый сам по себе. Боятся, что ли, что один другого заложит, разболтает, какие у них там белые дела бывают? Мне бы такие бабки да красную тачку – только б меня и видели в военном училище. На кой хрен сдалось это богатство, если они тут мыкаются, как все остальные? Кучерявый один раз Поэту сказал: «Чего ты тут забыл? Тебе прямая дорога в католическую школу!» Кучерявый всегда за него беспокоится – может, завидует, самому охота стать таким же Поэтом. Сегодня сказал мне: «Ты заметил, что Поэт наш совсем отупел?» Так оно и есть. Не то чтобы он какие-то тупые штуки делал – он вообще ничего не делает, это-то и странно. Весь день валяется, притворяется, будто спит, или вправду спит. Кучерявый, чтоб проверить, подошел и попросил рассказик, а он ему: «Я больше рассказиков не пишу, отвянь». И писем вроде тоже больше не пишет, а раньше все время рыскал в поисках клиентов. Может, при деньгах теперь. Утром мы еще просыпаемся – а он уже в строю. Во вторник, в среду, в четверг, сегодня – первый во дворе, лицо вытянутое, пялится куда-то, как будто спит с открытыми глазами и сны видит. А те, кто в столовке с ним сидят, говорят, он и есть перестал. «Поэт совсем повредился с горя, – это Вальяно Мендосе рассказывал: – Половину не доедает, но и не продает, любой может забирать – ему плевать. И молчит все время». Подкосила его смерть товарища. Белые, они такие, только с виду крепкие, а в душе как бабы, закалки им не хватает: этот вон весь больной сделался, ближе всех к сердцу принял смерть Ра…, то есть Араны.