Город и псы. Зеленый Дом

Одна-одинешенька, она все ждала и ждала. Что проку считать дни, гадать, пойдет дождь или нет. Вернутся они сегодня? Вряд ли, рано еще. Привезут ли товар? Дай Бог, чтобы привезли много каучука и шкур, помоги им, Христос Багасанский, дай бог, чтоб приехал дон Акилино с едой и одеждой и чтоб как тогда: много ли продали? А он – порядочно, Лалита, и по хорошей цене. И Фусия – дорогой мой старик. Пресвятая Дева, сделай так, чтоб они разбогатели, потому что тогда они уедут с острова, вернутся к христианам и поженятся: правда, Фусия? Правда, Лалита. И чтобы он изменился и опять полюбил ее, и чтобы по ночам – в твой гамак? Да. Голая? Да. Ему хорошо с ней? Да. Лучше, чем с ачуалками? Да. Лучше, чем с шапрой? Да, да, Лалита, – и чтобы у них родился еще один ребенок. Посмотрите, дон Акилино, как он вырос, правда? Он говорит по-уамбисски лучше, чем по-испански. А старик – горюешь, Лалита? И она – не без того, дон Акилино, потому что Фусия уже не любит ее. И он – плохо обращается с тобой? Ревнуешь его к ачуалкам, к шапре? А она – сердце кипит, дон Акилино, но все же ей с ними веселее, ведь у нее нет подруг, и ей жаль, что Фусия отдает их Пантаче, Ньевесу или уамбисам. Вернутся они сегодня? Но в этот день вернулся Хум, а не они. Была сиеста, когда шапра с криком вбежала и затрясла гамак, звеня своими бубенчиками, браслетами и зеркальцами. И Лалита – что, уже приехали? А она – нет, приехал тот агварун, который сбежал. Лалита нашла его у черепашьего садка, где он засаливал багров, и она – где же ты пропадал, Хум, почему, что ты делал столько времени – молчит, – мы уж думали, что ты не вернешься, – а Хум, почтительно подав ей багров, – это я привез тебе. Он вернулся таким же, как был, – с обритой наголо головой и кроваво-красными, как рубцы, полосами ачоте на спине. И Лалита – они ушли в поход, вверх по реке, к озеру Римачи, он был им очень нужен, почему ты даже не попрощался? Знает ли Хум муратов[82]? Они смелые? Как он думает, будут они драться или добром отдадут каучук? Уамбисы ездили искать его, и Пантача – может, они убили его, ведь они его ненавидят, а лоцман Ньевес – не думаю, они уже подружились, и Фусия – с этих собак станется. А Хум – меня не убили, я ушел туда, а теперь вернулся, и Лалита – он останется? Да. Хозяин поругает его, но ты не уходи, Хум, он быстро отходит, и кроме того, разве в глубине души он не ценит его? И Фусия – этот Хум немножко ненормальный, но он мне полезен, он мастак уговаривать агварунов. Ты бы видела, Лалита, как он обрабатывает их, – и кричит, и упрашивает, и пляшет, а они и руками, и головой – да, да, и всегда добром отдают им каучук. И она – что ты им говоришь, Хум, расскажи мне, как ты их уговариваешь. Христиане дьяволы, да? Хозяин жульничает, обманывает агварунов? А Фусия – но когда-нибудь они его убьют, а кто же его заменит, черт побери? И она – это правда, что ты не хочешь возвращаться в Уракусу? Правда, что ты ненавидишь христиан? И нас тоже? А Пантача – да, хозяйка, потому что его вздули, и Ньевес – почему же тогда он не убивает нас, когда мы спим, и Фусия – мы его месть, и она – это правда, что его повесили на капироне? А Фусия – он сумасшедший, Лалита, но не злой – ты кричал, когда тебя жгли? – а до чего он ловко ставит ловушки, никто лучше него не умеет охотиться и ловить рыбу – у него есть жена? Ее убили? – и когда нет еды, Хум идет в лес и приносит паухилей, аньюхе[83], куропаток – ты раскрашиваешь себя, чтобы помнить о том, как тебя били плетью? – а однажды он у меня на глазах убил чучупе[84] из своей сербатаны[85], он знает, что его враги это те – верно, Хум? – кого Фусия оставляет без товара, не думай, Лалита, что он помогает мне ради моих прекрасных глаз. И Пантача – сегодня я видел его возле обрыва, он трогал свой шрам и разговаривал вслух сам с собой, и Фусия – тем лучше, что его так разбирает, мне ведь его месть ничего не стоит, а Пантача – по-агварунски, я не понял, что он верещит. Видно, он только о мести и думал: когда приезжал дон Акилино, уамбисы, как обезьяны-ревуны, скатывались с лупун на пристань и, визжа и толкаясь, хватали свои порции соли и анисовки, и на лезвиях топоров и мачете, которые раздавал им Фусия, отражались их пьяные от радости глаза, а Хум ушел. Куда? В ту сторону, но я ведь вернулся. Неужели он ничего не хотел? Нет. Ни рубашки, ни водки, ни мачете, ни соли? Нет, и Лалита – лоцман обрадуется, что ты вернулся, Хум, вот он тебе друг, верно? И Хум – да, а она – спасибо за рыбу, жаль только, что ты ее засолил. И лоцман Ньевес не знает их имена, хозяйка, он ему не сказал, знает только, что это были два христианина, и они восстановили его против хозяев, и он говорил, что они его погубили, и Лалита – они обманули тебя? Обокрали? А Хум – они дали мне совет, и она – мне хотелось бы поговорить с тобой, Хум, почему он отворачивается, когда она зовет его? Молчание. Он стесняется? А Хум – я принес его для тебя, а уамбисы выпускают из него кровь, и она – что ты принес? Олененка? И он почтительно – да, олененка, и Лалита – идем, а то они его съедят, пусть он нарубит хвороста, а Хум – ты голодная? А она – очень, очень, с тех пор как они уехали, она ни разу не ела мяса, Хум. А потом они вернулись, и она – войди в хижину, посмотри на Акилино, правда он вырос, Хум? Да. И говорит по-язычески лучше, чем по-христиански. Да. А у Хума есть дети? Были, но теперь уже нет. Много? Мало. И тут пошел дождь. Два дня кряду из густых, темных туч, нависших над лупунами, лила черная вода, и весь остров превратился в трясину, а озеро заволакивал непроглядный туман, и птицы падали мертвыми у двери хижины, и Лалита – бедняги, они сейчас, должно быть, в пути, пусть укроют шкуры и каучук, а Фусия, наверное, орет на всех – побыстрее, собаки, черт бы вас подрал, высаживайтесь на этой отмели и ищите местечко, где можно укрыться, какую-нибудь пещеру, чтобы развести огонь, а Пантача варит свои травы, а лоцман жует табак, как уамбисы. Он и на этот раз привезет ей что-нибудь? Ожерелья? Браслеты? Перья? Цветы? Он любит ее? Он думает по ночам о ней? Когда она сказала – а что, если узнает хозяин, он ответил – а хотя бы и узнал, тут нет ничего худого, это только маленький подарок в благодарность за то, что вы были так добры ко мне, когда я болел. Он чистоплотный и вежливый, снимает шляпу, когда здоровается со мной, и пусть Фусия не оскорбляет меня так, зачем он называет меня прыщавой? Фусия может заметить, и тогда он отомстит ему – у лоцмана загораются глаза, когда я прохожу поблизости. Он мечтает о ней? Хочет прикоснуться к ней? Обнять ее? Сказать ей – разденься и ложись в мой гамак? Хочет, чтобы она поцеловала его? В губы? В спину? Боже мой, Боже мой, пусть они сегодня вернутся.