Город и псы. Зеленый Дом

Шофер затормозил. На улице Такна и на площади Мерино было темно, но проспект Санчеса Серро ярко освещали фары грузовиков, длинной колонной ехавших к Старому мосту. Хосефино выскочил из такси, но Дикарка не двинулась с места. Он стал вытаскивать ее, она отбивалась, и арфист – не надо ссориться, помиритесь, а Хосефино – пусть они зайдут, и шофер тоже, – надо уважить Обезьяну, ведь он такой старый, ему исполнилось тысяча лет. Но Болас велел шоферу трогаться, и машина уехала. Теперь и на проспекте было темно – грузовики превратились в мигающие красные огоньки, со скрежетом уносившиеся к реке. Хосефино, насвистывая сквозь зубы, взял за плечо Дикарку, и теперь она без всякого сопротивления преспокойно пошла с ним. Хосефино отпер дверь, и они вошли. В кресле, под маленьким бра, низко уронив голову, храпел Обезьяна. Над пустыми бутылками, стаканами, окурками, остатками еды плавал табачный дым. Они уже выдохлись, и это мангачи? – Хосефино привскочил на месте – непобедимые мангачи? В соседней комнате послышался невнятный голос. Хосе лег на его кровать? Он его убьет. Обезьяна выпрямился, тряхнув головой, – кто это выдохся, черт побери, – улыбнулся, и у него заблестели глаза – Боже мой – и голос зазвучал фальцетом – Боже мой, кто пришел. Он встал – сколько лет, сколько зим, – и, спотыкаясь, пошел навстречу Дикарке – как он рад ее видеть – отодвигая стулья и отшвыривая ногами бутылки, – ему так хотелось повидать сестрицу, а Хосефино – ну, сдержал я слово или нет? Чем я хуже мангачей? Взъерошенный и растрепанный, Обезьяна с раскрытыми объятиями и широкой улыбкой, выписывая зигзаги, приближался к Дикарке – и как она похорошела, но почему же она пятится, сестрица, она должна поздравить его, разве она не знает, что у него день рождения?

– Это верно, ему исполнилось миллион лет, – сказал Хосефино. – Хватит кочевряжиться, Дикарка, обними его.

Он упал в кресло, схватил бутылку и стал пить прямо из горлышка, как вдруг, будто в воду плюхнул увесистый камень, раздалась звонкая оплеуха – ну и сестрица, ну и злючка, и Хосефино засмеялся, а Обезьяна получил еще оплеуху – ну и злючка, и теперь Дикарка слонялась из угла в угол, а Обезьяна, спотыкаясь и смеясь, ходил за ней, и разбивались стаканы, и из соседней комнаты доносилось – только пить да играть, только жизнь, и голос Хосе затихал, и Хосефино тоже напевал, свернувшись клубком в кресле, и из бутылки, которую он держал в руке, вино мало-помалу выливалось на пол. Наконец Дикарка и Обезьяна перестали кружить по комнате. Теперь они стояли в углу, и она все дубасила его – ну и сестрица, ну и злючка, ему взаправду больно, за что она его бьет? – и он смеялся – пусть лучше поцелует его, – и она тоже смеялась, глядя на паясничанье Обезьяны, и даже невидимый Хосе смеялся – вот это сестрица.

Эпилог