Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

Что же касается городской верхушки, то она включала наиболее зажиточную часть горожан, своеобразный городской патрициат. К этой группе относились лица, имевшие материальные возможности для приобретения боевого коня и дорогостоящего вооружения и снаряжения — кабальерос-вилланос. Экономическую основу влияния этого слоя составляло отнюдь не только (а порой и не столько) землевладение, сколько скотовладение и торговля. При этом некоторые кабальерос-вилланос вообще не имели собственных земельных владений: до середины XIII в. в их среду имели доступ и зажиточные ремесленники. Таким образом, концепция конника-виллана (или конника-горожанина) впервые в отечественной историографии получила развернутое обоснование. По мнению С.Д. Червонова, этот слой противостоял массе мелких и средних собственников-весинос, с одной стороны, и многочисленной группе лиц, не имевших недвижимости и жившей наемным трудом (мансебос), — с другой.

Рассматривая систему организации городских учреждений, С.Д. Червонов характеризовал его главный элемент — консехо — как городской совет, состоявший из избиравшихся по церковным приходам «магистратов», которые регулировали судебную, административную и, в определенной степени, экономическую жизнь города. По его мнению, общее собрание горожан, давшее название этому институту, перестало существовать к концу XII в., а должности магистратов превратились в исключительную монополию кабальерос-вилльянос. Таким образом, советский историк в значительной мере разделял концепцию М. дель Кармен-Карле. В то же время он не принимал тезиса о демократическом характере консехо, даже в его ограниченном (в версии той же исследовательницы) варианте. В связи с этим, разделяя взгляд на консехо как коллективную сеньорию (и город как коллективный сюзерен городской округи), он подвергал критике представление о его автономном статусе. Последний, по его мнению, существовал более de jure, чем de facto. Королевская власть активно вмешивалась во внутреннюю жизнь консехо и обладала широким спектром действенных инструментов для осуществления подобной политики.

Таким образом, именно С.Д. Червонову по праву принадлежит первенство в советской историографии как в обращении к широкому кругу источников (по преимуществу законодательного характера), так и в попытке решения всего спектра принципиальных вопросов истории пиренейского города, намеченных в зарубежной (прежде всего испанской) медиевистике. Едва ли со времен В.К. Пискорского отечественная испанистика достигала столь высокого уровня ведения научной дискуссии со своими зарубежными оппонентами.

Вместе с тем ряд положений, выдвинутых моим учителем, на мой взгляд, нуждается в дальнейшей разработке. Во-первых, это несколько односторонняя опора на данные фуэро, приведшая к недооценке важной информации документальных и нарративных источников. Как будет показано ниже, наиболее четко это проявилось в оценке консехо как городского совета. Между тем документы, фиксирующие решения общегородских собраний, встречаются и во второй половине XIV в. Во-вторых, это применение определения «феодальный» исключительно к социально-экономическим явлениям при явной недооценке роли и места феодальных правовых принципов организации власти — черта, во многом свойственная советской медиевистике. Наконец, недостаточное внимание уделялось характеристике консехо как ключевого элемента военной организации.

Думаю, что С.Д. Червонов в определенной мере понимал ограниченность своих выводов. Насколько мне известно, в конце 1980-х годов он собирался специально заняться решением именно последней из названных проблем, тем самым в определенной степени предвосхищая интерес к ней отечественных медиевистов, проявившийся в начале 1990-х годов[246]). Неожиданная трагическая гибель в августе 1988 г. помешала осуществиться этим планам.

4. На рубеже нового тысячелетия

Конец 1980–1990-е годы для отечественной пиренеистики (как и для всей российской науки) стали временем развития крайне неоднозначных процессов. Вне всякого сомнения, они еще ждут своего исследователя хотя бы потому, что многие из них далеки от завершения. Впрочем, уже сейчас можно указать на некоторые важные тенденции общего характера.

За два постсоветских десятилетия коренным образом изменилось место науки и ученых в обществе и, без преувеличения, в жизни страны. Наука ушла из числа приоритетов общества и государства. Те позитивные изменения, на которые принято обращать внимание — исчезновение идеологического давления, рост степени открытости культурной жизни, возникновение широкого спектра новых возможностей — лишь в минимальной степени являлись следствием сознательной государственной политики. В гораздо большей мере они были обязаны своим появлением безразличию общества и государства к тем сферам интеллектуальной жизни, которые не могли принести быстрых спекулятивных доходов.